ПРОТОИЕРЕЙ НИКОЛАЙ АГАФОНОВ

 

НЕПРИКАЯННОЕ ЮРОДСТВО ПРОСТЫХ ИСТОРИЙ

 

(Источник: http://donor.org.ua/files/agafonov.htm) 

 

РАССКАЗЫ И БЫЛИ

  

 

По благословению Высокопреосвященнейшего Сергия, архиепископа Самарского и Сызранского

 

 

 

 

 

ПРОПОВЕДЬ ЗА ЦЕРКОВНОЙ ОГРАДОЙ

 

Беседуя со священниками, всегда радостно изумляюсь их со­вершенно иному взгляду на окружающий мир. Бывало, скажешь о какой-нибудь проблеме, а батюшка вдруг так повернет разго­вор или заговорит, казалось бы, даже о другом, что вся твоя про­блема неожиданно предстает в совершенно ином свете, стано­вится яснее, понятнее, а то и вовсе перестает проблемой быть.

Все-таки предстоящих пред Богом в алтаре освещает особый Свет. Да батюшки наши и живут-то в ином измерении, вернее сказать, на грани измерений. Вот здесь, в алтаре, – соприкосно­вение с Вечностью, а вот за вратами храма начинается мир, кипя­щий и бурлящий своими кратковременными страстями.

И мне как писателю по мирскому, видимо, недомыслию хоте­лось, чтобы священники запечатлели это свое иное видение мира на бумаге. Уж больно многое открывается после их бесхитрост­ных бесед. А мне говорят: «Что нам писать, читай вон Тихона Задонского».

Конечно, соглашаюсь я, духовных писателей читать надо, но, как кажется порой, не хватает сейчас слова для нынешней обмир­щенной паствы, которая уже и язык-то Тихона Задонского с тру­дом понимает!

Да и в храм не каждый зайдет. Может, просит душа, да слиш­ком тернием многое заросло.

Я даже апостола Павла вспоминал, когда он обращался к афи­нянам в ареопаге и говорил на их языке, хваля за «жертвенник, на котором написано «неведомому Богу»: «Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» (Деян. 17, 23).

Апостол Павел снисходил до язычников и рассказывал им о Христе на понятном для них языке. Конечно, это не был Бо­жественный язык, который доводилось слышать Павлу, будучи восхищенным на Небо, но его искренность, истинность и в то же время простота и доступность приводили к тому, что многие уве­ровали.

Вот и мне мнилось, что священникам надо выйти на паперть и проповедовать просто и искренне, как апостол Павел, нашему вновь впадающему в язычество народу.

И тут я услышал песни иеромонаха Романа и подумал: вот оно. Потом прочитал великолепные рассказы отца Ярослава Шилова. Стали появляться и другие хорошие произведения наших батю­шек. В Самаре, пожалуй, много для такой проповеди делает прото­иерей Евгений Шестун.

Но я также понял, что не каждому священнослужителю дан дар проповеди людям, находящимся вне церковной ограды.

А тут совсем недавно, весной 2002 г., на площади Славы в Самаре в первую очередь молитвами и трудами архиепископа Сергия открылся храм святому Георгию Победоносцу и сразу стал не просто символом города, но для многих – вратами в церков­ную жизнь.

Площадь Славы – одно из самых красивых и любимых мест горожан. Сюда обязательно заезжают свадебные кортежи, здесь отмечают свои праздники ветераны, считает долгом побывать здесь каждая экскурсия гостей, сюда ходят гулять родители с детишками, здесь рядом Дума и губернатор. Вот в каком значи­мом месте укоренился храм.

И хоть тернии многое заглушили в душах, но вот заходят люди в храм – и то светлое, что есть в каждом человеке, обязательно отзывается. Потом заходят еще и еще. Так, порой даже незамет­но для самого человека, происходит его воцерковление. И опять же мудростью Владыки Сергия да Промыслом Божиим исполня­ющим обязанности настоятеля этого, можно сказать, форпоста Православия в Самаре является протоиерей Николай Агафонов. Отец Николай как раз и обладает даром проповеди, о которой я писал ранее.

Родился Николай Агафонов в 1955 г. в семье инженера. Поиск смысла жизни привел его в лоно Русской Православной Церкви. После службы в армии поступил в Московскую Духовную семина­рию. Став священником, служил на приходах Куйбышевской, Пен­зенской и Саратовской епархий. По окончании Санкт-Петербург­ской Духовной академии Священным Синодом был назначен ректором Саратовской Духовной семинарии.

В 1998 г., будучи заведующим миссионерским отделом Волго­градской епархии, разработал идею «Храм приходит к людям» и воплотил ее в жизнь, построив плавучую церковь «Святитель Иннокентий», которая вот уже пять лет ходит по реке Дон.

В 1993 г. Патриархом Алексием II за труды по возрождению Са­ратовской Духовной семинарии удостоен права ношения наперсного креста с украшениями, а в 1999 г. за миссионерскую деятель­ность награжден орденом Святителя Иннокентия III степени.

Таков пастырский «послужной список» протоиерея Николая. Но мне хотелось сейчас сказать о другом: о его писательстве.

Перед нами больше житейские были, чем разукрашенные раз­ными хитросплетениями новомодные вещи. Проза отца Николая Агафонова – это в первую очередь свидетельство эпохи. Правди­вое, искреннее и вместе с тем обладающее именно тем иным взглядом «из алтаря», который могут иметь только священнослу­жители.

Это, в первую очередь, и делает его прозу исключительно по­лезной, а главное – нравственной. В его рассказах нет прямых проповеднических назиданий, но навсегда запоминаются добро­душный отец Федор, озорной от радости открывающемуся миру отец Никита и, конечно, великолепный образ Владыки Пимена, да и многие другие. Но отец Николай не только показывает нам людей, которые вольно-невольно вселяют веру в добро, в лю­бовь и в Бога, он еще точно передает дух эпохи: это и гибельные 20-е годы, это и давшие надежду 80–90-е, это и нынешнее, еще не совсем осознанное время.

Написав «еще не совсем осознанное», я тут же поймал себя на мысли, которую высказал в начале, что у священника-то совер­шенно иной взгляд на мир. И многим прочитавшим эту книгу, может, станет понятнее, что же наше время сегодня.

Искренне благодарен протоиерею Николаю Агафонову, что он дерзнул вынести свои произведения на суд мирского читателя. Почему «дерзнул»? Да потому, что мир будет особенно строг к священнику. Мир порой так и хочет уловить на какой-нибудь пусть малой оплошности. Но я уверен, что книга отца Николая такого повода не даст.

А еще – низкий поклон издательству при храме преподобного Сергия Радонежского, настоятелем которого является прото­иерей Евгений Шестун, за выпуск этой книги.

Дай Бог автору и издателям и дальше крепости духа за то, что они несут в мир Свет Истины.

Александр Громов, член Союза писателей России

 

 

 

 

ОТ АВТОРА

 

Если бы меня спросили, почему я пишу художественные рассказы, я бы ответил: потому что не могу не писать. Сколько себя помню – всегда что-нибудь писал и сочинял. Естественно, все написанное предназначалось для домашних и узкого круга друзей как некое развлечение.

Выходом сборника моих рассказов на широкий суд читате­лей я обязан двум людям. Прежде всего нашему Владыке – архиепископу Сергию, который, прочитав мои рассказы в руко­писях, просто сказал: «Отец Николай, тебе надо печататься». То же самое я услышал от протоиерея Евгения Шестуна, кото­рый взял на себя труд по изданию этого сборника. Низкий им за это поклон и благодарность.

Не могу не сказать о влиянии на мое творчество игумена Серафима (Глушакова). Написанием рассказов «Красное кре­щение» и «Друзья» я обязан его поддержке и дружеским советам.

Протоиереи Николай Агафонов

 

 

 

 

 

 

ПОГИБ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ

(некриминальная история)

 

Нет больше той любви,

как, если кто положит

душу свою за друзей своих.

Евангелие от Иоанна (15, 13)

 

И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, – скажет, – и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! Почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего...».

Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание»

 

Было уже десять часов вечера, когда в епархиальном управлении раздался резкий звонок. И только что при­легший отдохнуть Степан Семенович, ночной сторож, не­довольно ворча: «Кого это нелегкая носит», – шаркая стоп­танными домашними тапочками, поплелся к двери. Даже не спрашивая, кто звонит, он раздраженно крикнул, оста­новившись перед дверью:

– Здесь никого нет, приходите завтра утром. Но за дверью бесстрастный голос ответил:

– Срочная телеграмма, примите и распишитесь. Получив телеграмму, сторож принес ее в свою камор­ку, включил настольную лампу и, нацепив очки, стал читать: «27 июля 1979 года протоиерей Федор Миролюбов трагически погиб при исполнении служебных обязаннос­тей, ждем дальнейших указаний. Церковный совет Ни­кольской церкви села Бузихина».

– Царство Небесное рабу Божьему отцу Федору, – со­чувственно произнес Степан Семенович и еще раз пере­читал телеграмму вслух. Смущала формулировка: «по­гиб при исполнении...». Это совершенно не клеилось со священническим чином.

«Ну, там, милиционер или пожарный, в крайнем слу­чае, сторож, не приведи, конечно, Господи, – это еще по­нятно, но отец Федор?» – пожал в недоумении плечами Степан Семенович.

Отца Федора он знал хорошо, когда тот еще служил в кафедральном соборе. Батюшка отличался от прочих клириков собора отзывчивым сердцем и простотой в об­щении, за что и был любим прихожанами. Десять лет назад у отца Федора случилось большое горе в семье – убит был его единственный сын Сергей. Произошел этот случай, когда Сергей шел домой порадовать родителей выдержанным экзаменом в медицинский институт. Хотя отец Федор мечтал, что сын будет учиться в семинарии.

– Но раз выбрал путь не духовного, а телесного врача, все равно дай ему Бог счастья... Меня будет на старости лечить, – говорил отец Федор Степану Семеновичу, когда они сидели за чаем в сторожке собора. Там-то их и заста­ла эта страшная весть.

По дороге из института увидел Сергей, как четверо пар­ней избивают пятого прямо рядом с остановкой автобуса. Женщины криками пытались урезонить хулиганов, но те, не обращая внимания, уже лежащего молотили ногами. Мужчины, стоящие на остановке, стыдливо отворачива­лись. Сергей, не раздумывая, кинулся на выручку. Кто его потом ножом пырнул, следствие только через месяц разобралось. Да что от этого проку, сына отцу Федору уже никто вернуть не мог.

Сорок дней после смерти сына отец Федор служил каж­дый день заупокойные обедни и панихиды. А как сорок дней прошло, стали частенько замечать отца Федора во хмелю. Бывало, и к службе приходил нетрезвым. Но ста­рались не укорять, понимая его состояние, сочувствовали ему. Однако со временем это становилось делать все труд­нее. Архиерей несколько раз даже переводил его на дол­жность псаломщика для исправления. Но один случай заставил Владыку пойти на крайние меры и уволить отца Федора за штат.

Как-то, получив месячную зарплату, отец Федор зашел в рюмочную, что находилась недалеко от собора. Завсе­гдатаи этого заведения относились к батюшке почтитель­но, ибо по своей доброте он часто потчевал их за свой счет. В этот раз была годовщина смерти сына, и отец Федор, кинув на прилавок всю зарплату, приказал угощать всех, кто пожелает, весь вечер. Буря восторгов, поднявшаяся в распивочной, вылилась в конце пьянки в торжественную, процессию. С соседней строительной площадки были при­несены носилки, на них водрузили отца Федора и, объя­вив его «Великим Папой Рюмочной», понесли через весь квартал домой. После этого случая отец Федор и угодил за штат. Два года он был без служения – до назначения его на Бузихинский приход.

Степан Семенович в третий раз перечитал телеграмму и, повздыхав, стал набирать номер домашнего телефона Владыки. Трубку поднял келейник Владыки Слава.

– Его Высокопреосвященство занят, зачитайте мне теле­грамму, я запишу, потом передам.

Содержание телеграммы Славу озадачило не меньше, чем сторожа. Он стал размышлять: «Трагически погибнуть в наше время – пара пустяков, что весьма часто и проис­ходит. Вот, например, в прошлом году погибли в автомо­бильной катастрофе протодиакон с женой. Но при чем здесь служебные обязанности? Что может произойти во время богослужения? Наверное, эти бузихинцы что-то напутали».

Слава был родом из тех мест и село Бузихино знал хоро­шо. Оно было знаменито строптивым характером сельчан. С необузданным нравом бузихинцев пришлось столкнуть­ся и архиерею. Бузихинский приход доставлял ему хлопот более, чем все остальные приходы епархии вместе взятые. Какого бы священника к ним архиерей ни назначал, долго тот там не задерживался. Прослужит год, ну, от силы дру­гой – и начинаются жалобы, письма, угрозы. Никто на бу­зихинцев угодить не мог. Одно время за год три настоятеля пришлось сменить. Рассердился архиерей – вообще два месяца к ним никого не назначал. Бузихинцы эти два меся­ца, как беспоповцы, сами читают и поют в церкви. Только от этого мало утешения: обедню-то без батюшки не отслу­жишь. Стали просить священника. Архиерей говорит им:

– Нет у меня для вас священника, к вам на приход уже никто не желает ехать...

Но те не отступают, просят, умоляют:

– Хоть кого-нибудь, хоть на время, а то Пасха прибли­жается! Как в такой великий праздник без батюшки? Грех.

Смилостивился над ними архиерей, вызвал к себе быв­шего в то время за штатом протоиерея Федора Миролюбова и говорит ему: «Даю тебе, отец Федор, последний шанс для исправления, назначаю настоятелем в Бузихино. Про­держишься там три года – все прощу».

Отец Федор от радости в ноги архиерею поклонился и, побожившись, что уже месяц, как в рот не берет ни грам­ма, довольный поехал к месту своего назначения.

Проходит месяц, полгода, год. Никто к архиерею жало­бы не шлет. Это радует его Высокопреосвященство, но в то же время и беспокоит: странно, что жалоб нет. Посылает благочинного отца Леонида Звякина узнать, как обстоят дела. Отец Леонид съездил, докладывает:

– Все в порядке, прихожане довольны, церковный совет доволен, отец Федор тоже доволен.

Подивился архиерей такому чуду, а с ним и все епар­хиальные работники, но стали ждать: не может такого быть, чтобы второй год продержался. Но прошел еще год, пошел третий. Не вытерпел архиерей, вызывает отца Фе­дора, спрашивает:

– Скажи, отец Федор, как это тебе удалось с бузихинцами общий язык найти?

– А это нетрудно было, – отвечает батюшка. – Я как приехал к ним, так сразу смекнул их главную слабость, на ней и сыграл.

– Это как же? – удивился архиерей.

– А понял я, Владыко, что бузихинцы – народ непомер­но гордый, не любят, когда их поучают. Вот я им и сказал на первой проповеди: так, мол, и так, братья и сестры, знаете ли вы, с какой целью меня к вам архиерей назна­чил? Они сразу насторожились: «С какой такой целью?» – «А с такой целью, мои возлюбленные, чтобы вы меня на путь истинный направили». Тут они совсем рты разинули от удивления, а я дальше валяю: «Семинариев я никаких не кончал, а с детских лет пел и читал на клиросе и пото­му в священники вышел как бы полуграмотным. И по недостатку образования пить стал непомерно, за что и был уволен со службы за штат». Тут они сочувственно

закивали головами. «И, оставшись, – говорю, – без средств к пропитанию, я влачил жалкое существование за шта­том. В довершение ко всему моя жена покинула меня, не желая разделять со мной такой участи». Как все это ска­зал, так у меня на глазах слезы сами собой навернулись. Смотрю, и у прихожан глаза на мокром месте. «Так бы мне и пропасть, – продолжаю я, – да наш Владыко, дай Бог ему здоровья, своим светлым умом смекнул, что надо меня для моего же спасения назначить к вам на приход, и говорит: «Никто, отец Федор, тебе во всей епархии не мо­жет помочь, окромя бузихинцев, ибо в этом селе живет народ мудрый, добрый и благочестивый. Они тебя наста­вят на путь истинный». А потому прошу вас и молю, до­рогие братья и сестры, не оставьте меня своими мудрыми советами, поддержите, а где ошибусь – укажите. Ибо от­ныне вручаю в руки ваши судьбу свою». С тех пор мы и живем в мире и согласии.

На архиерея этот рассказ, однако, произвел удручаю­щее впечатление.

– Что такое, отец Федор? Как вы смели приписывать мне слова, не произносимые мной? Я вас послал как пас­тыря, а вы приехали на приход овцой заблудшей. Выхо­дит, не вы паству пасете, а она вас?

– А по мне, – отвечает отец Федор, – все равно, кто кого пасет, лишь бы мир был и все были довольны.

Этот ответ совсем вывел архиерея из себя, и он отпра­вил отца Федора за штат.

Бузихинцы вновь присланного священника вовсе не при­няли и грозились, что если отца Федора им не вернут, то они до самого Патриарха дойдут, но от своего не отступят. Самые ретивые предлагали заманить архиерея на при­ход и машину его вверх колесами поставить, а назад не перевертывать, пока не вернут отца Федора. Но архиерей уже сам поостыл, решив скандала далеко не заводить, и отца Федора бузихинцам вернул.

Пять лет прошло с того времени. И вот теперь Слава держал телеграмму, недоумевая, что же могло произойти в Бузихине.

А в Бузихине произошло вот что.

Отец Федор просыпался всегда рано и никогда не зале­живался в постели, умывшись, прочитывал правило. Так начинался каждый его день. Но в это утро, открыв глаза, он почти полчаса понежился в постели с блаженной улыб­кой: ночью видел свою покойную мать. Сны отец Федор видел редко, а тут – такой необычный, такой легкий и светлый.

Сам отец Федор во сне был просто мальчиком Федей, скакавшим на коне по их родному селу, а мать вышла к нему из дома навстречу и крикнула: «Федя, дай коню отдых, завтра поедете с отцом на ярмарку». При этих словах отец Федор проснулся, но сердце его продолжало радостно биться, и он мечтательно улыбался, вспоминая детство. Видеть мать во сне он считал хорошим призна­ком, значит, душа ее спокойна, потому как в церкви за нее постоянно возносятся молитвы об упокоении.

Бросив взгляд на настенные ходики, он кряхтя встал с постели и побрел к умывальнику. После молитвы по обык­новению пошел пить чай на кухню, а напившись, распо­ложился тут же читать только что принесенные газеты. Дверь приоткрылась, и показалась вихрастая голова Петь­ки, внука церковного звонаря Парамона.

– Отец Федор, а я вам карасей принес, свеженьких, только что наловил.

– Ну проходи, показывай свой улов, – добродушно про­басил отец Федор.

Приход Пети был всегда для отца Федора радостным событием, он любил этого мальца, чем-то напоминавшего ему своего собственного покойного сына. «О, если бы он прошел мимо, не осиротил бы своего отца, сейчас бы у меня были, наверное, внуки. Но так, значит, Богу угод­но», – мучительно размышлял отец Федор. Петьку без гостинца не оставлял, то конфет ему полные карманы на­бьет, то пряников. Но, конечно, понимал, что Петя не за этим приходит к нему, а уж больно любопытный, обо всем расспрашивает отца Федора да такие вопросы иногда муд­реные задает, что и не сразу ответишь.

– Маленькие карасики, – оправдывался Петя, в сму­щении протягивая целлофановый мешочек с дюжиной небольших, с ладонь, карасей.

– Всякое даяние благо, – прогудел отец Федор, кладя карасей в холодильник. – Да и самое главное, что от тру­да рук своих принес подарок. А это я для тебя припас, – и с этими словами он протянул Петьке большую шоко­ладную плитку.

Поблагодарив, Петя повертел шоколад в руке, попы­тался сунуть в карман, но шоколад не полез, и тогда он проворно сунул его за пазуху.

– Э-э, брат, так дело не пойдет, пузо у тебя горячее, шоколад растает, и до дому не донесешь, лучше в газету заверни. А теперь, коли не торопишься, садись, чаю по­пьем.

– Спасибо, батюшка, мать корову подоила, так молока уже напился.

– Все равно садись, что-нибудь расскажи.

– Отец Федор, мне дед говорит, что когда я вырасту, получу от вас рекомендацию и поступлю в семинарию, а потом буду священником, как вы.

– Да ты еще лучше меня будешь. Я ведь неграмотный, в семинариях не учился, не те годы были, да и семинари­ев тогда уже не было.

– Вот вы говорите «неграмотный», а откуда же все знаете?

– Читаю Библию, еще книжки кое-какие есть. Немного и знаю.

– А папа говорит, что нечего в семинарии делать, так как скоро Церковь отомрет, а лучше идти в сельхозин­ститут и стать агрономом, как он.

– Ну сказанул твой батя! – усмехнулся отец Федор. – Я умру, отец твой умрет, ты когда-нибудь помрешь, а Церковь будет вечно стоять, до скончания века.

– Я тоже так думаю, – согласился Петя. – Вот наша церковь сколько лет стоит – и ничего ей не деется, а клуб вроде недавно построили, а уж трещина по стене пошла. Дед говорит, что раньше прочно строили, на яйцах ра­створ замешивали.

– Тут, брат, дело не в яйцах. Когда я говорил, что Церковь будет стоять вечно, то имел в виду не наш храм – это дело рук человеческих, может и разрушиться. Уж сколько на моем веку храмов да монастырей взорвали и поломали, а Церковь живет. Церковь – это все мы, веру­ющие во Христа, и Он – глава нашей Церкви. Вот так, хоть твой отец грамотным на селе слывет, но речи его не мудрые.

– А как стать мудрым? Сколько надо учиться, больше, чем отец, что ли? – озадачился Петя.

– Да как тебе сказать, я встречал людей совсем негра­мотных, но мудрых. «Начало премудрости – страх Госпо­день», – так сказано в Священном Писании.

Петя хитро сощурил глаза:

– Вы, батюшка, в прошлый раз говорили, что Бога

любить надо. Как это можно: и любить, и бояться одно­временно?

– Вот ты мать свою любишь?

– Конечно.

– А боишься ее?

– Нет, она же не бьет меня, как отец.

– А боишься сделать что-нибудь такое, отчего мама твоя сильно бы огорчилась?

– Боюсь, – засмеялся Петя.

– Ну тогда, значит, должен понять, что это за «страх Господень».

Их беседу прервал стук в дверь. Вошла теща парторга колхоза, Ксения Семеновна. Перекрестилась на образа и подошла к отцу Федору под благословение.

– Разговор у меня, батюшка, наедине к тебе, – и бро­сила косой взгляд на Петьку.

Тот, сообразив, что присутствие его нежелательно, рас­прощавшись, юркнул в дверь.

– Так вот, батюшка, – заговорщицким голосом начала Семеновна, – ты же знаешь, что моя Клавка мальчонку родила, вот два месяца, как некрещеный. Сердце-то мое все изболелось, и сами невенчанные, можно сказать, в блуде живут, так хоть внучка покрестить, а то не дай Бог до беды.

– Ну а что не несете крестить? – спросил отец Федор, прекрасно понимая, почему не несут сына парторга в церковь.

– Что ты, батюшка, Бог с тобой, разве это можно? Дол­жность-то у него какая! Да он сам не против. Давеча мне и говорит: «Окрестите, мамаша, сына так, чтобы никто не видел».

– Ну что же, благое дело, раз надо – будем крестить тайнообразующе. Когда наметили крестины?

– Пойдем, батюшка, сейчас к нам, все готово. Зять на работу ушел, а евоный брат, из города приехавший, бу­дет крестным. А то уедет – без крестного как же?

– Да-а, – многозначительно протянул отец Федор, – без кумовьев крестин не бывает.

– И кума есть, племянница моя, Фроськина дочка. Ну я пойду, батюшка, все подготовлю, а ты приходи следом задними дворами, через огороды.

– Да уж не учи, знаю...

Семеновна вышла, а отец Федор стал неторопливо со­бираться. Перво-наперво проверил принадлежности для крещения, посмотрел на свет пузырек со святым миром – уже было почти на дне. «Хватит на сейчас, а завтра до­лью». Уложил все это в небольшой чемоданчик, положил Евангелие, а поверх всего – облачение. Надел свою ста­рую ряску и, выйдя, направился через огороды с картош­кой по тропинке к дому парторга.

В просторной, светлой горнице уже стоял тазик с водой, а к нему прикреплены три свечи. Зашел брат парторга.

– Василий, – представился он, протягивая отцу Федору руку.

Отец Федор, пожав руку, отрекомендовался:

– Протоиерей Федор Миролюбов, настоятель Николь­ской церкви села Бузихина.

От такого длинного титула Василий смутился и, расте­рянно заморгав, спросил:

– А как же по отчеству величать?

– А не надо по отчеству, зовите проще: отец Федор или батюшка, – довольный произведенным эффектом, отве­тил отец Федор.

– Отец Федор-батюшка, вы уж мне подскажите, что делать. Я ни разу не участвовал в этом обряде.

 – Не обряд, а таинство, – внушительно поправил отец Федор совсем растерявшегося Василия. – А вам ничего не надо делать, стойте здесь и держите крестника.

Зашла в горницу и кума, четырнадцатилетняя Анютка, с младенцем на руках. В комнату с беспокойным любо­пытством заглянула жена парторга.

– А маме не положено здесь, на крестинах, быть, – строго сказал отец Федор.

– Иди, иди, дочка, – замахала на нее руками Семенов­на. – Потом позовем.

Отец Федор не спеша совершил крещение, затем по­звал мать мальчика и после краткой проповеди о пользе воспитания детей в христианской вере благословил ее, про­читав над ней молитву.

– А теперь, батюшка, к столу просим, надо крестины отметить и за здоровье моего внука выпить, – захлопота­ла Семеновна.

В такой же просторной, как горница, кухне был накрыт стол, на котором одних разносолов не пересчитать: мари­нованные огурчики, помидорчики, квашеная белокочан­ная капуста, соленые груздочки под сметанкой и жирная сельдь, нарезанная крупными ломтиками, посыпанная колечками лука и политая маслом. Посреди стола была водружена литровая бутыль с прозрачной, как стекло, жидкостью. Рядом в большой миске дымился вареный картофель, посыпанный зеленым луком. Было от чего раз­бежаться глазам. Отец Федор с уважением посмотрел на бутыль. Семеновна, перехватив взгляд отца Федора, то­ропясь пояснила:

– Чистый первак, сама выгоняла, прозрачный, как слезинка. Ну что же ты, Вася, приглашай батюшку к столу.

– Ну, батюшка, садитесь, по русскому обычаю трахнем по маленькой за крестника, – довольно потирая руки, сказал Василий.

– По русскому обычаю надо сперва помолиться и бла­гословить трапезу, а уж потом садиться, – назидательно сказал отец Федор и, повернувшись к переднему углу, хотел осенить себя крестным знамением, однако рука, под­несенная ко лбу, застыла, так как в углу висел лишь пор­трет Ленина.

Семеновна запричитала, кинулась за печку, вынесла оттуда икону и, сняв портрет, повесила ее на освободив­шийся гвоздь.

– Вы уж простите нас, батюшка, они ведь молодые, все партийные.

Отец Федор прочел «Отче наш» и широким крестом благословил стол:

– Христе Боже, благослови ястие и питие рабом Твоим, яко Свят еси всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь.

Слово «питие» он как-то выделил особо, сделав ударе­ние на нем. Затем они сели, и Василий тут же разлил по стаканам самогон. Первый тост провозгласили за ново­крещеного младенца. Отец Федор, выпив, разгладил усы, прорек:

– Хорош первач, крепок, – и стал закусывать кваше­ной капустой.

– Да разве можно его сравнить с водкой, гадость такая, на химии гонят, а здесь свой чистоган, – поддак­нул Василий. – Только здесь, как приедешь из города домой, и можно нормально отдохнуть, расслабиться. Недаром Высоцкий поет: «Если водку гнать не из опи­лок, то чаво б нам было с трех-четырех, пяти бутылок...», – и засмеялся. – И как верно подметил, после водки у меня голова болит, а вот после первака – хоть бы хны, утром опохмелишься, и опять пить целый день можно.

Отец Федор молча отдавал должное закускам, лишь изредка кивая в знак согласия головой.

Выпили по второй, за родителей крещеного младенца. Глаза у обоих заблестели, и пока отец Федор, густо сма­зав горчицей холодец, заедал им вторую стопку, Василий, перестав закусывать, закурил папиросу и продолжил разглагольствовать:

– Раньше люди хотя бы Бога боялись, а теперь, – он досадливо махнул рукой, – теперь никого не боятся, каж­дый что хочет, то и делает.

– Это откуда ты знаешь, как раньше было? – ухмыль­нулся отец Федор, глядя на захмелевшего кума.

– Так старики говорят, врать-то не станут. Нет, рано мы религию отменили, она ох как бы еще пригодилась. Ведь чему в церкви учат: не убий, не укради... – стал загибать пальцы Василий. Но на этих двух заповедях его запас знаний о религии кончился, и он, ухватившись за третий палец, стал мучительно припоминать еще чего-нибудь, повторяя вновь: – Не убий, не укради...

– Чти отца своего и матерь свою, – пришел ему на выручку отец Федор.

– Во-во, это я и хотел сказать: чти. А они разве чтут? Вот мой балбес в восьмой класс пошел, а туда же, пони­маешь ли, отец для него – не отец, мать – не мать. Все по подъездам шляется с разной шпаной, домой не загонишь, школу совсем запустил, – и Василий, в бессилии хлопнув руками по коленям, стал разливать по стаканам. – А ну их всех, батюшка, – и, схватившись рукою за рот, испу­ганно сказал: – Чуть при вас матом не ругнулся, а я ведь знаю: это грех... при священнике... меня Семеновна предупреждала. Ты уж прости меня, отец Федор, мы – народ простой, у нас на работе без мата дело не идет, а с матом – так все понятно. А это грех, батюшка, на работе ру­гаться матом? Вот ты мне ответь.

– Естественно, грех, – сказал отец Федор, заедая стоп­ку груздочком.

– А вот не идет без него дело. Как рассудить, если дело не идет? – громко икнув, развел в недоумении руками Василий. – А как ругнешься хорошенько, – рубанул он рукой воздух, – так пошло – и все дела, вот такие пироги. А вы говорите «грех».

– А что я должен сказать, что это богоугодное дело – матом ругаться? – недоумевал отец Федор.

– Э-э, да не поймете вы меня, вот так и хочется выру­гаться, тогда б поняли.

– Ну выругайся, если так хочется, – согласился отец Федор.

– Вы меня на преступление толкаете, чтобы я, да при святом отце выругался, да ни за что!

Отец Федор видел, что сотрапезник его изрядно закосел, выпивая без закуски, и стал собираться домой. Василий, окончательно сморенный, уронил голову на стол, бормоча:

– Чтобы я выругался, да ни х.. от меня не дождетесь, я всех в...

В это время зашла Семеновна:

– У, нажрался, как скотина, пить культурно, и то не умеет! Ты уж прости нас, батюшка.

– Ну что ты, Семеновна, не стоит.

– Сейчас, батюшка, тебя Анютка проводит. Я тебе тут яичек свежих положила, молочка, сметанки да еще кое-чего. Анютка снесет.

Отец Федор благословил Семеновну и пошел домой. На­строение у него было прекрасное, голова чуть шумела от выпитого, но при такой хорошей закуске для него это были пустяки.

На лавочке перед его домом сидела хромая Мария.

– Ох, батюшка, слава Богу, слава Богу, дождалась! – заковыляла Мария под благословение отца Федора. – А то ведь никто не знает, куда ты ушел, уж думала, в район уехал, вот беда была бы!

– По какому делу, голубушка? – благословляя, спро­сил отец Федор.

– Ах, батюшка, ах, родненький, да у Дуньки Кривошеиной горе, горе-то какое! Сынок ее Паша, да ты его знаешь, он прошлое летось привозил на тракторе дрова к церкви. Ну так вот, позавчера у Агриппины, что при дороге живет, огород пахали. Потом, знамо дело, рас­платилась она с ними, как полагается, самогоном. Так они, заразы, всю бутыль выпили и поехали. «Кировец»-то, на котором Пашка работал, перевернулся, ты зна­ешь, какие высокие у трассы обочины, в прошлом году, помнишь, Семен перевернулся, но тот жив остался. А Паша наш, сердечный, в окно вывалился, и трактором-то его придавило. Ой, горе-то, горе матери евоной, Дунь­ке, совсем без кормильца осталась, мужа схоронила, те­перь сынок! Уж, батюшка, дорогой наш, Христом Богом просим, поедем, послужим панихидку над гробом, а зав­тра в церковь повезут отпевать. Внучек мой тебя сейчас отвезет.

– Хорошо, поедем, поедем, – захлопотал отец Федор. – Только ладан да кадило возьму.

– Возьми, батюшка, возьми, родненький, все, что тебе надо, а я подожду здесь, за калиткой.

Отец Федор быстро собрался и через десять минут вы­шел. У калитки его ждал внук Марии на мотоцикле «Урал». Позади него примостилась Мария, оставив место в коляске для отца Федора. Батюшка подобрал повыше рясу, плюхнулся в коляску:

– Ну, с Богом, поехали.

Взревел мотор, и мотоцикл понес отца Федора навстре­чу его роковому часу. Около дома Евдокии Кривошеиной толпился народ. Дом маленький, низенький, батюшка, про­ходя в дверь, не нагнулся вовремя и сильно ударился о косяк, поморщившись от боли, пробормотал:

– Ну что за люди, такие низкие двери делают, никак не могу привыкнуть.

В глубине сеней толпились мужики.

– Отец Федор, подойди к нам, – позвали они. Подойдя, отец Федор увидел небольшой столик, в бес­порядке уставленный стаканами и нехитрой закуской.

– Батюшка, давай помянем Пашкину душу, чтоб земля была ему пухом.

Отец Федор отдал Марии кадило с углем и наказал идти разжигать. Взял левой рукой стакан с мутной жид­костью, правой широко перекрестился:

– Царство Небесное рабу Божию Павлу, – и одним духом осушил содержимое стакана. «Уже не та, что была у парторга», – подумал он. От второй стопки, тут же ему предложенной, отец Федор отказался и пошел в дом.

В горнице было тесно от народа. Посреди комнаты сто­ял гроб. Лицо покойника, еще молодого парня, почему-то стало черным, почти как у негра. Но вид был значитель­ный: темный костюм, белая рубаха, черный галстук, словно и не тракторист лежал, а какой-нибудь директор совхоза. Правда, руки, сложенные на груди, были руками труже­ника, мазут в них до того въелся, что уже не было ника­кой возможности отмыть.

Прямо у гроба на табуретке сидела мать Павла. Она ласково и скорбно смотрела на сына и что-то шептала про себя. В душной горнице отец Федор почувствовал, как хмель все больше разбирает его. Около двери и в переднем углу, за гробом, стояли бумажные венки. Отец Федор начал панихиду, бабки тонкими голосами подпе­вали ему. Как-то неловко махнув кадилом, он задел им край гроба. Вылетевший из кадила уголек подкатился под груду венков, но никто этого не заметил.

Только отец Федор начал заупокойную ектенью, как раз­дались страшные вопли:

– Горим, горим!

Он обернулся и увидел, как ярко полыхают бумажные венки. Пламя перекидывалось на другие. Все ринулись из избы, сразу же образовалась давка. Отец Федор ски­нул облачение, стал наводить порядок, пропихивая людей в узкие двери. «Вроде все, – мелькнуло у него в голове. – Надо выбегать, а то будет поздно». Он бросил последний взгляд на покойника, невозмутимо лежащего в гробу, и тут увидел за гробом сгорбившуюся фигуру матери Пав­ла, Евдокии. Он кинулся к ней, поднял, хотел нести к выходу, но понял, что уже поздно: вся дверь был объята пламенем. Отец Федор подбежал к окну и ударом ноги вышиб раму, затем, подтащив уже ничего не соображав­шую от ужаса Евдокию, буквально выпихнул ее из окна. Потом Попробовал выбраться сам, но понял, что в такой маленький проем его грузное тело не пролезет. Стало не­стерпимо жарко, голова закружилась, и, падая на пол, отец Федор бросил взгляд на угол с образами – Спаситель был в огне. Захотелось перекреститься, но рука не слуша­лась, не поднималась для крестного знамения. Перед тем как окончательно потерять сознание, он прошептал: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, предаю дух мой, буди мило­стив мне грешному». Икона Спасителя стала коробиться от огня, но сострадательный взгляд Христа по-доброму продолжал взирать на отца Федора. Батюшка видел, что Спаситель мучается вместе с ним.

– Господи, – прошептал отец Федор, – как хорошо быть всегда с Тобой...

Все померкло, и из этой меркнущей темноты стал раз­гораться свет необыкновенной мягкости. Все, что было до этого, как бы отступило в сторону, пропало. Рядом с со­бой отец Федор услышал ласковый и очень близкий для него голос:

– Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.

Через два дня приехал благочинный отец Леонид Звякин и, вызвав из соседних приходов двух священников, возглавил чин отпевания над отцом Федором. Во время отпевания церковь была заполнена народом до отказа, так что некоторым приходилось стоять на улице. Обнеся гроб вокруг церкви, понесли на кладбище. За гробом, рядом со звонарем Парамоном, шел его внук Петя. Взгляд мальчика был полон недоумения, ему не верилось, что отца Федора больше нет, что он хоронит его.

В Бузихине на день похорон были приостановлены все сельхозработы. Немного посторонясь, шли вместе с одно­сельчанами председатель и парторг колхоза. Скорбные лица бузихинцев выражали сиротливую растерянность. Хоронили пастыря, ставшего за эти годы всем односель­чанам родным и близким человеком. Они к нему шли со всеми своими бедами и нуждами, двери дома отца Федо­ра всегда были для них открыты. К кому придут они те­перь? Кто их утешит, даст добрый совет?

– Не уберегли мы нашего батюшку-кормильца, – при­читали старушки, а молодые парни и девчата в знак со­гласия кивали головами: не уберегли.

В доме священника поминальные столы были накрыты лишь для духовенства и церковного совета. Для всех остальных столы поставили на улице в церковной ограде, благо погода была хорошая, солнечная. На земле стояли фляги с самогоном, мужики подходили и зачерпывали кто сколько хочет. Около одного стола стоял Василий, брат парторга. Уже изрядно захмелевший, он объяснял различие между самогоном и водкой.

– А что ты в деревню не вертаешься? – вопрошали мужики.

– Э-э, братки, а жена-то! Она же у меня городская, ядрена вошь! Так и хочется выругаться, но нельзя, покой­ник особый! Мировой был батюшка, он не велел, и не буду, но обидно, что умер, потому и ругаться хочется.

За другим столом Захар Матвеевич, сварщик с МТС, рассказывал:

– Приходит как-то ко мне отец Федор, попросил пилку. Ну, мне жалко, что ли? Я ему дал. Утром пошел в сад, смотрю: у меня все яблони обработаны, чин-чинарем. Тут я сообразил, для чего он у меня пилку взял: заметил, что я давно сад запустил, он его и обработал. Ну где вы еще такого человека встретите?

– Нигде, – соглашались мужики. – Такого батюшку, как наш покойный отец Федор, во всем свете не сыщешь.

В доме поминальная трапеза шла более благообразно, нежели на улице. Все молча кушали, пока, наконец, ба­тюшка, сидевший рядом с благочинным, не изрек:

– Да, любил покойничек выпить, Царство ему Небес­ное, вот это его и сгубило. Был бы трезвый, непременно выбрался бы из дома, ведь никто больше не сгорел...

– Не пил бы отец Федор, так и пожара бы не случи­лось, – назидательно оборвал благочинный.

На сороковой день мужики снова устроили грандиоз­ную пьянку на кладбище, проливая хмельные слезы на могилу отца Федора.

Прошел ровно год. Холмик над могилой отца Федора немного просел и зарос пушистой травкой. Рядом стояла береза, на ней в сооруженном Петькой скворечнике жили птицы. Они пели по утрам над могилой. По соседству был захоронен тракторист Павел. В день годовщины око­ло его могилы сидела, сгорбившись, Евдокия Кривошеина. Она что-то беззвучно шептала, когда к могиле отца Федора подошел Петя. На плече у него была удочка, в руках –пустой мешочек.

– Эх, тетя Дуся, – с сокрушением вздохнул Петя, – хотел отцу Федору принести карасиков на годовщину, чтоб помянули, он ведь очень любил жареных карасей в сметане. Так на прошлой неделе Женька Путяхин на­пился и с моста трактор свалил в пруд вместе с тележ­кой, а она полная удобрений химических. Сам-то он жив остался, а рыба вся погибла.

Петя еще раз тяжело вздохнул, глядя на могилу отца Федора.

На могиле лежали яички, пирожки, конфеты и стоял наполовину налитый граненый стакан, покрытый сверху кусочком хлеба домашней выпечки. Петя молча взял ста­кан, снял с него хлеб – в нос ударил тошнотворный запах сивухи. Широко размахнувшись рукой, мальчик далеко от могилки расплеснул самогон. Затем достал из-за пазу­хи фляжку, в которую загодя набрал чистой воды из род­ника, что за селом в Большом овраге, наполнил водой стакан, положил снова на него хлеб и осторожно поста­вил на могильный холмик. Потом внимательно взглянул на портрет, укрепленный на дубовом восьмиконечном кресте: отец Федор смотрел на него, одобрительно улыба­ясь. Петя улыбнулся батюшке в ответ, а по щекам его текли чистые детские слезы.

Волгоград, 1990 г.

 

 

 

 

 

ПОБЕДА НАД СМЕРТЬЮ

 

Анастасия Матвеевна, собираясь в церковь ко всенощ­ной, с опаской поглядывала на своего супруга, пол­ковника авиации в отставке Косицына Михаила Рома­новича. Михаил Романович сидел перед включенным те­левизором с газетой в руках. Но ни на телевизионной передаче, ни на газете сосредоточить своего внимания он не мог. В его душе глухо росло раздражение, некий про­тест против намерения жены идти в церковь. Раньше, еще в молодые годы, она захаживала в церковь раза два-три в год. Он на это внимания не обращал: мало ли какая блажь у женщины. Но как вышла на пенсию, так зачастила в храм каждое воскресенье, каждый праздник.

«И сколько этих праздников у церковников – не пересчи­тать, – с раздражением думал Михаил Романович. – То ли дело красные дни гражданского календаря: Новый год, 8 Марта, 1 Мая, 7 Ноября и уж совсем святой, особенно для него, фронтовика, День Победы – вот, пожалуй, и все. А тут каждый месяц по нескольку, с ума можно сойти».

Анастасия Матвеевна думала о том, что последнее вре­мя ее супруг очень раздражителен; оно понятно: бередят старые фронтовые раны, здоровье его все более ухудша­ется. Но почему-то больше всего его раздражает то, что она ходит в церковь. Чуть ли не каждый уход ее на службу в храм сопровождается скандалом и руганью.

– Миша, закройся, я пошла в храм.

– Ну чего, чего ты там потеряла, не можешь, как все нормальные люди посидеть дома с мужем, посмотреть телевизор! – с раздражением на ходу говорил Михаил Романович, чувствуя, как гнев начинает клокотать в его израненной старческой груди.

– Мишенька, так, может, нормальные-то люди, наобо­рот, те, кто в храм Божий ходят, – сказала и, поняв, что перегнула палку, сама испугалась сказанного, но слово не воробей.

– Так что, я, по-твоему, ненормальный? – переходя на крик, вознегодовал Михаил Романович. – Да, я – ненор­мальный, когда на своем истребителе все небо исколесил, но Бога там не увидел. А где был твой Бог, когда фашист­ские самолеты разбомбили наш санитарный поезд и из пулеметов добивали раненых, которые не могли укрыться и были беззащитны? Почему Бог их не укрыл? Я был ненормальный, когда летел под откос в санитарном ваго­не и только чудом остался жив?

– Миша, но ведь это чудо Бог совершил, разве ты этого не понял ни тогда, ни сейчас?

Удивительное дело, но именно эта вылетевшая у Миха­ила Романовича фраза «чудом остался жив» вмиг иссу­шила его раздражение. Негодование куда-то исчезло, и, махнув рукой, уже успокаиваясь, он сказал:

– Иди к своим попам, раз тебе нравится, что тебя дурачат.

На всенощной Анастасия Матвеевна горячо молилась за Михаила. Несмотря ни на что, мужа своего она сильно любила. Когда приходила в храм, всегда становилась перед иконой Архистратига Михаила и всю службу моли­лась о том, чтобы Господь просветил ее мужа светом ис­тины. У каждого человека есть какая-то главная мечта его жизни. Такая мечта была и у Анастасии Матвеевны. Она всем сердцем хотела, чтобы настал день, когда они вместе с Мишей под руку пошли бы в церковь к службе. После так же вместе возвращались бы домой. Вдвоем читали бы молитвенные правила перед сном и утром. Этого она желала больше всего на свете.

– Господи, если тебе угодно, забери мою жизнь, только приведи Мишеньку в храм для жизни вечной.

Когда Анастасия Матвеевна вернулась домой, Михаил уже лежал в кровати. Не было еще девяти часов вечера, так рано он не ложился, это сразу насторожило Анаста­сию Матвеевну.

– Мишенька, ты что, заболел, тебе плохо?

– Немного неважно себя чувствую, но ты, Настенька, не беспокойся, пройдет.

Анастасия Матвеевна не успокоилась, она-то хорошо знала: уж раз он лег – дело серьезное – и вызвала врача. Врач ничем не утешил, измерил давление, прослушал серд­це, сделал укол и заявил, что необходима госпитализация. Но Михаил Романович категорически отказался ехать в госпиталь. На следующий день его состояние ухудшилось.

– Миша, может, батюшку позвать, ведь ты ни разу не исповедовался, ни разу не причащался. Он, открыв глаза, глянул сердито:

– Что, уже хоронишь меня?

– Да что ты, Мишенька, Господь с тобою, наоборот, верю, что через это на поправку пойдешь.

Он устало прикрыл глаза, а когда она собиралась отойти от постели на кухню, вдруг, не открывая глаз, произнес:

– Ладно, зови попа.

Сердце Анастасии Матвеевны зашлось в радостном вол­нении, она выбежала в соседнюю комнату, упала на ко­лени перед иконами и расплакалась. Всю ночь она чита­ла каноны и акафисты, чтобы Миша дожил до утра и дождался священника.

Батюшка пришел в половине девятого, как и договари­вались. Она провела его к мужу и представила:

– Вот, Миша, батюшка пришел, как ты и просил, это наш настоятель отец Александр. Ну, я вас оставлю, буду на кухне, если понадобится какая помощь, позовете.

Отец Александр, мельком взглянув на фотографии, где Михаил Романович был в парадном мундире с орденами и медалями, бодро произнес:

– Не беспокойтесь, Анастасия Матвеевна, мы два ста­рых вояки, как-нибудь справимся со всеми трудностями.

Михаил Романович глянул на молодого священника, сердито подумал: «Что он ерничает?»

Отец Александр, как бы отгадав его мысли, сказал:

– Пришлось немного повоевать, интернациональный долг в Афганистане исполнял. Служил в десанте, так небо полюбил, что после армии мечтал в летное пойти, был бы летчиком, как вы, да не судьба.

– Что же так?

– Медкомиссия зарубила, у меня ранение было.

– Понятно.

Священник Михаилу Романовичу после такого откро­вения не то чтобы понравился, а прямо как родной стал. Немного поговорили, потом отец Александр сказал:

– У вас, Михаил Романович, первая исповедь. Но вы, наверное, не знаете, в чем каяться?

– Вроде жил, как все, – пожал тот плечами. – Сейчас, правда, совесть мучает, что кричал на Настю, когда в цер­ковь шла, она ведь действительно глубоко в Бога верит. А я ей разного наговорил, что, мол, летал, Бога не видел в небе и где, мол, был Бог, когда на войне невинные люди гибли.

– Ее вере вы этими высказываниями не повредите, она в своем сердце все ответы на эти вопросы знает, только разумом, может быть, объяснить не умеет. А вот для вас, по всей видимости, эти вопросы имеют значение, раз в ми­нуту душевного волнения их высказали. По этому поводу вспомнить можно случай, происшедший с архиепископом Лукой (Войно-Ясинецким). Он был не только церковным иерархом, но и знаменитым ученым-хирургом. Во время Великой Отечественной войны, будучи назначенным глав­ным консультантом военных госпиталей, он не раз, делая операции, самых безнадежных спасал от смерти. Как-то Владыка Лука ехал в поезде в одном купе с военными летчиками, возвращавшимися на фронт после ранения. Увидели они церковнослужителя и спрашивают: «Вы что, в Бога верите?» «Верю», – говорит Владыка. «А мы не верим, – смеются летчики, – потому что все небо облета­ли, но Бога так и не видели». Достает тогда архиепископ Лука удостоверение профессора медицины и говорит: «Я тоже не одну операцию сделал на мозге человека: вскры­ваю черепную коробку, вижу под ней мозговой жир, а ума там не вижу, значит ли это, что ума у человека нет?»

– Какой находчивый Владыка, – восхитился Михаил Романович.

– А насчет того, что невинные гибнут, это действитель­но непонятно, если нет веры в бессмертие, а если есть христианская вера, то все становится ясно. Страдания невинных обретают высший смысл прощения и искупле­ния. В жизни вечной Господь каждую слезинку ребенка утрет. Всем Бог воздаст, если не в земной жизни, так в будущей, по заслугам каждого.

После исповеди и причащения отец Александр пособоровал Михаила Романовича. После соборования тот при­знался:

– Веришь ли, батюшка, на войне смерти не боялся, в лобовую атаку на фашиста шел, а теперь боюсь умирать:

что там ждет – пустота, холодный мрак? Приблизилась эта черта ко мне, а перешагнуть ее страшно, назад еще никто не возвращался.

– Страх перед смертью у нас от маловерия, – сказал отец Александр и, распрощавшись, ушел.

После его ухода Михаил Романович сказал жене:

– Хороший батюшка, наш человек, все понимает. Ободренная этим высказыванием, Анастасия Матвеев­на робко сказала:

– Мишенька, нам бы с тобой повенчаться, как на по­правку пойдешь, а то, говорят, невенчанные на том свете не увидятся.

– Ну вот, опять за старое! Да куда нам венчаться, это для молодых, засмеют ведь в церкви. Сорок лет прожили невенчанные, а теперь, здрасте, вот мы какие.

– Ради меня, Мишенька, если любишь. Пожалуйста.

– Любишь-не-любишь, – проворчал Михаил Романо­вич. – Еще выздороветь надо. Иди, я устал, подремлю малость. Коли выздоровлю, там видно будет, поговорим.

– Правда? – обрадовалась Анастасия Матвеевна. – Обязательно выздоровеешь, быть другого не может, – и, чмокнув мужа в щеку, заботливо прикрыла его одеялом.

Произошло действительно чудо, в чем нисколько не со­мневалась Анастасия Матвеевна: на следующий день Михаил пошел на поправку. Когда пришел участковый врач, то застал Михаила Романовича пьющим на кухне чай и читающим газету. Померив давление и послушав сердце, подивился:

– Крепкий вы народ, фронтовики!

Когда Анастасия Матвеевна напомнила мужу о венча­нии, он отмахнулся:

– Погоди, потом решим. Куда торопиться?

– Когда же потом? Скоро Великий пост, тогда венчать­ся аж до Красной горки нельзя.

– Сказал потом, значит, потом, – с ноткой раздраже­ния в голосе ответил он.

Пробовала еще несколько раз заводить разговор о вен­чании, но, почувствовав, что нарывается на скандал, сра­зу умолкала. Так и наступило Прощеное воскресенье, и начался Великий пост. Анастасия Матвеевна старалась не пропускать ни одной службы, в первую неделю ходи­ла вообще каждый день. Потом стала недомогать, сно­ва, как раньше, появились сильные боли в правом боку. А к концу поста вовсе разболелась и слегла. Сын Игорь свозил ее в поликлинику, оттуда направили на обследо­вание в онкологию. Когда вернулись, Игорь отвел отца в сторону:

– Папа, у мамы рак печени, уже последняя стадия, врачи сказали, осталось немного.

– Что значит немного? Точно проверили, может, оши­баются? Чем-то можно помочь? Операцию сделать, в конце концов, – растерянно произнес Михаил Романович.

Сын отрицательно покачал головой:

– Надо готовиться к худшему, папа. Не знаю, маме говорить или нет?

– Что ты, сынок, не надо раньше времени расстраи­вать, я сам с ней поговорю.

Он опустился на стул возле кухонного стола, обхватил свою седую голову руками и сидел так минут пять, потом решительно встал:

– Пойду к ней.

Подойдя, сел на краешек кровати, взял нежно за руку:,

– Что же ты расхворалась, моя верная подруга? Давай поправляйся скорей, Пасха приближается, куличи будем, печь, яички красить.

– Что сказали врачи, Миша? – прямо посмотрев ему в глаза, спросила она.

Михаил Романович суетливо завертел головой:

– Ну что-что сказали... Надо лечиться – и поправишься. Вон сколько лекарств тебе понавыписывали.

– Не ври, Мишенька, ты же не умеешь врать, я и так сама все понимаю. Умирать мне не страшно, надо только подготовиться достойно к смерти, по-христиански. Ты мне отца Александра приведи, поисповедует, причастит, да и пособороваться нужно. Так мы с тобой и не повенчались – как пред Богом предстанем?

– Милая Настенька, ты выздоравливай ради Бога, и сразу пойдем венчаться.

– Теперь уж, наверное, поздно. Страстная седмица на­чинается. Затем Светлая, до Фомина воскресенья я не дотяну. Значит, Богом не суждено.

Михаил Романович шел в церковь и про себя бормотал:

– Это как же не суждено? Что значит: не суждено? Ведь мы как-никак сорок лет прожили.

В церкви, повстречавшись с отцом Александром, усло­вились, что утром он подъедет к ним. Поговорил с батюш­кой и насчет венчания. Отец Александр сказал задум­чиво:

– На Страстной однозначно нельзя, на Светлой, хоть и не принято по уставу, но исключение можно сделать, – посмотрел на осунувшегося Михаила Романовича, доба­вил: – Если будем усердно молиться, она доживет и до Красной горки, я в этом уверен.

– Буду, конечно, молиться, только не знаю, как. Отец Александр подвел его к иконе Михаила Архангела:

– Здесь ваша супруга постоянно стояла на службе, на­верное, за вас молилась вашему Ангелу-хранителю. Я вам предлагаю, пока она болеет, заменить ее на этом боевом посту. Я не шучу, когда говорю про боевой пост, апостол Павел пишет: «Наша брань не против крови и плоти, но против духов злобы поднебесных».

От этих слов все сразу встало для Михаила Романови­ча на свои места. Его соратница, его боевая подруга, его милая жена, пока он дома отлеживался у телевизора с газетой, была на боевом посту. Она боролась за него, за свою семью против врагов невидимых, а потому более коварных, более опасных. Боролась одна, не имея от него никакой помощи. Мало того, что он не поддерживал ее в этой борьбе, он еще потакал врагу. Теперь, когда она ле­жит больная, он должен встать на этот боевой пост. И он встанет, ему ли, старому вояке, не знать, что такое долг воина-защитника? Он встанет, обязательно встанет, и нич­то не помешает ему в этом.

Анастасия Матвеевна заметила, что муж вернулся из церкви какой-то подтянутый, собранный, решительный и даже помолодевший.

– Настя, завтра утром батюшка придет. Сейчас по­кажи мне, какие молитвы читать, я за тебя и за себя почитаю.

– Мишенька, что с тобой? – еще не веря всему, про­шептала Анастасия Матвеевна.

– Ничего. Вместе воевать будем.

– С кем воевать, Миша? –  она даже испугалась.

– С духами злобы поднебесной, – отчеканил полков­ник. – И раскисать не будем, – увидев слезы на глазах жены, добавил он.

– Да это я от радости, Миша, только от радости.      

– Ну, это другое дело.

Каждый день на Страстной седмице Михаил Романо­вич ходил в храм. Стоять приходилось подолгу, службы Страстной седмицы особые, длинные. Но он мужественно выстаивал их от начала до конца, хотя и не понимал, что и для чего происходит, но боевой пост есть боевой пост, приказано – стой, высшее командование само знает. Выс­шим командованием для него в данном случае был отец Александр. После службы Михаил Романович часто под­ходил к нему, что-нибудь спрашивал. Как-то поделился своими переживаниями.

– Сам-то я хожу сейчас в церковь, а вот сын со снохой – их разве заставишь? Наш грех: сами не ходили в моло­дости и детей не приучили.

– Да это проблема не только ваша, многие подходят с подобным вопросом. Честно признаться, не знаю, что и отвечать. Советую усиленно молиться за детей, молитва родителей много может. Мне как-то рассказывали такой случай. У одного верующего человека был неверующий сын. Отец, конечно, переживал сильно. А перед тем, как уме­реть, завещал сыну, чтобы тот после его смерти в течение сорока дней заходил в родительскую комнату каждый день на пятнадцать минут, ничего не делал, только молча сидел бы. Сын исполнил последнюю просьбу отца. А как сорок дней прошло, сын сам пришел в храм. Я думаю, просто отец понимал, что молодежь в суете живет, некогда над вечным подумать: о смысле жизни, о своей душе, о бес­смертии, о Боге.

Великим четвергом Михаил Романович причастился, а вечером после чтения двенадцати Евангелий умудрился принести домой огонь в самодельном фонарике. От него зажгли лампадку в комнате Анастасии Матвеевны. В суб­боту сходил в церковь, освятил кулич и крашеные яйца. Кулич испекла им сноха, а яйца красил сам Михаил Рома­нович, так как Анастасия Матвеевна, вконец обессилен­ная, не вставала с кровати. Врач-онколог, курирующий ее, был удивлен, узнав, что она до сих пор жива. После ночной Пасхальной службы Михаил Романович пришел весь сияющий, уже с порога закричал:

– Христос Воскресе! –

– Воистину Воскресе! – ответила чуть слышно Анаста­сия Матвеевна, любуясь мужем, который на Пасху наряди­лся в свой парадный мундир со всеми наградами. Раньше он надевал его только 9 Мая.

– Ты прямо как на День Победы, – улыбаясь, сказала она.

– А сегодня и есть День Победы, победы над смертью – так в проповеди отец Александр и сказал. Они поцеловались трижды.

– Ты давай поправляйся, в следующее воскресенье, на Красную горку, поедем в церковь венчаться.

– Как уж Бог даст, но я буду ждать.

В воскресенье подъехал сын вместе со снохой на своей машине. Сноха помогла Анастасии Матвеевне надеть ее лучшее платье. Михаил Романович с Игорем осторожно вывели под руки и усадили Анастасию Матвеевну в ма­шину. В храме отец Александр разрешил поставить для нее стул. Так и венчались: Анастасия Матвеевна сидела, а рядом в парадном мундире стоял ее любимый супруг. Во время венчания он несколько раз поглядывал с забот­ливостью на нее, а она отвечала полным благодарности взглядом: мол, все со мною в порядке, не беспокойся и молись. Домой Анастасию Матвеевну привезли совсем ослабевшую, почти что на руках внесли и уложили в по­стель прямо в платье. Дети уехали, обещав вечером про­ведать. Михаил Романович сел на стул рядом с кроватью жены и взял ее за руку.

– Спасибо, Мишенька, я сегодня такая счастливая! Те­перь можно спокойно помереть.

– А как же я? – растерялся Михаил Романович.

– Мы же с тобой повенчанные, нас смерть не разлучит. Я чувствую, что сегодня умру, но ты не скорби, как прочие, не имеющие упования, мы с тобой там встретимся непременно. Ты помнишь, как мы первый раз повстреча­лись?

– Конечно, помню: в Доме офицеров, на вечере по слу­чаю Дня Победы, ты еще все с капитаном Кравцовым танцевала, я тебя еле у него отбил.

– Дурачок, я как тебя увидела, сразу полюбила, и ни­какие Кравцовы мне не были нужны.

– Настенька, ты знаешь, мне очень стыдно, хоть и про­шло много лет, все же совесть напоминает. Встретимся на том свете, говорят, там все откроется, так вот, чтобы для тебя не было неожиданностью, короче, хочу признать­ся: я ведь тогда с Клавкой, ну, словом, бес попутал...

– Я знала, Мишенька, все знала. В то время мне так больно было, так обидно, что жить не хотелось. Но я лю­била тебя. Вот тогда-то я впервые в церковь пошла. Ста­ла молиться перед иконой Божией Матери, плакать. Меня священник поддержал, сказал, чтобы не разводилась, а молилась за тебя как за заблудшего. Не будем об этом больше вспоминать. Не было этого вовсе, а если было, то не с нами, мы теперь с тобой другие.

Михаил Романович наклонился и поцеловал руку суп­руги:

– Тебя любил, только тебя любил, всю жизнь только тебя одну.

– Почитай мне, Миша, Священное Писание.

– Что из него почитать?

– А что откроется, то и почитай.

Михаил Романович открыл Новый Завет и начал читать:

– Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не за­видует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинст­вует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никог­да не перестает... – он вдруг заметил, что супруга пере­стала дышать и, подняв голову от книги, увидел застыв­ший взгляд его милой жены, устремленный в угол с образами.

– Мы скоро увидимся, Настенька, – сказал он, закры­вая ей глаза.

Затем Михаил Романович встал, подошел к столу, взял лист бумаги и стал писать:

«Дорогой мой сынок, прости нас, если что было не так. Похорони по-христиански. Сынок, выполни мою последнюю просьбу, а не выполнить последнюю просьбу родителей, ты же знаешь, – великий грех. После того, как похоро­нишь нас с мамой, в течение сорока дней заходи в эту комнату и посиди здесь минут пятнадцать-двадцать каж­дый день. Вот такая моя последняя просьба. Поцелуй за меня Люсю и внуков. Христос Воскресе! Твой отец».

Затем он подошел, поцеловал жену и, как был в мун­дире, лег с нею рядом, взял ее за руку и, закрыв глаза, сказал:

– Пойдем вместе, милая, я тебя одну не оставлю.

Когда вечером Игорь с женой приехали к родителям, то долго не могли дозвониться, так и открыли дверь сво­им ключом. Прошли в спальню и увидели, что мать с от­цом лежат на кровати рядом, взявшись за руки, он в своем парадном мундире, а она в нарядном платье, в котором сегодня венчалась. Лица у обоих были спокойные, уми­ротворенные, даже какие-то помолодевшие. Казалось, они уснули, вот проснутся и так же, взявшись за руки, пойдут вместе к своей мечте, которая ныне стала для них реаль­ностью.

Волгоград, январь 2002 г.

 

 

 

 

 

 

КРАСНОЕ КРЕЩЕНИЕ

(рассказ-быль)

 

Отец Петр встал коленями на половичок, постланный на льду у самого края проруби, и, погрузив в нее большой медный крест, осипшим голосом затянул:

– Во Иордане крещающуся Тебе, Господи... Тут же молодой звонкий голос пономаря Степана под­хватил:

– Троическое явися поклонение...

Вместе с ними запели Крещенский тропарь крестьяне села Покровка, толпившиеся вокруг купели, вырублен­ной в виде креста. Вода успела затянуться тонкой ко­рочкой льда, так как январь 1920 года выдался мороз­ный. Но тяжелый крест, с треском проломив хрустальную преграду, продолжая в движении сокрушать хрупкие льдинки, чертил в холодной темной воде себе же подоб­ное изображение.

Во время пения слов: «И Дух, в виде голубине, извествоваше словесе утверждение...» – Никифор Крынин, сунув руку за пазуху, вынул белого голубя и подбросил его вверх, прихлопнув ладошами. Голубь, вспорхнув, сде­лал круг над прорубью, полетел к небу. Крестьяне прово­жали птицу восторженными, по-детски обрадованными взглядами, как будто в самом деле в этом голубе увидели Святого Духа. Как только закончился молебен и отец Петр развернулся с крестным ходом, чтобы идти обратно в цер­ковь, толпа весело загомонила, бабы застучали ведрами и бидонами, а мужики пошли ко второй проруби, вырубленной метрах в двадцати выше по течению, чтобы оку­нуться в «Иордань». Речка Пряда в этот день преобрази­лась в Иордан, протекающий за тысячи верст отсюда, в далекой и такой близкой для каждого русского сердца Палестине.

Пономарь Степан, подбежав к отцу Петру, сконфужен­но зашептал:

– Батюшка, благословите меня в «Иордань» погру­зиться.

– Да куда тебе, Степка, ты же простывший!

– В Иордане благодатном и вылечусь от хвори, – с уве­ренностью произнес Степан.

В глазах его светилась мольба, и отец Петр махнул рукой:

– Иди...

Подул восточный ветер. Снежная поземка, шевеля су­хим камышом, стала заметать следы крестного хода. Ког­да подошли к церкви, белое марево застило уже все кру­гом, так что ни села, ни речки внизу разглядеть было невозможно.

Отец Петр с Никифором и певчими, обметя валенки в сенях и охлопав полушубки от снега, ввалились в избу и сразу запели тропарь Крещению. Батюшка, пройдя по дому, окропил все углы крещенской водой. Затем сели за стол почтить святой праздник трапезой. Прибежавший следом Степан, помолившись на образа, присел на крае­шек лавки у стола. Вначале все вкушали молча, но после двух-трех здравиц завели оживленную беседу. Никифор мрачно молвил:

– Слышал я, у красных их главный, Лениным вроде кли­чут, объявил продразверстку – так она у них называется.

– Что это такое? – заинтересовались мужики.

– «Прод» – это означает продукты. Ну, знамо дело, что самый главный продукт – это хлеб, вот они его и будут «разверстывать», в городах-то жрать нечего.

– Что значит «разверстывать»? – взволновались му­жики, интуитивно чувствуя в этом слове уже что-то угро­жающее.

– Означает это, что весь хлебушек у мужиков отнимать будут.

– А если я, к примеру, не захочу отдавать? – горячился Савватий. – У самого семеро по лавкам – чем кормить буду? Семенным хлебом, что ли? А чем тогда весной се­ять?

– Да тебя и не спросят, хочешь или не хочешь, семен­ной заберут, все подчистую, – тяжко вздохнул Никифор. – Против рожна не попрешь, они с оружием.

– Спрятать хлеб, – понизив голос, предложил Кондрат.

– Потому и «разверстка», что развернут твои полови­цы, залезут в погреба, скопают амбары, а найдут при­прятанное – и расстреляют, у них за этим дело не станет.

– Сегодня-то вряд ли они приедут, праздник, а завтра надо все же спрятать хлеб, – убежденно сказал Сав­ватий.

– Это для нас праздник, а для них, супостатов, празд­ник – это когда можно пограбить да поозоровать над пра­вославным людом. Но сегодня, думаю, вряд ли, вон ме­тель какая играет, – подытожил разговор, встревоживший мужиков, Никифор.

Тихо сидевшая до этого матушка Авдотья, жена отца Петра, всхлипнула и жалобно проговорила:

– От них, иродов безбожных, всего можно ожидать. Говорят, что в первую очередь монахов да священников убивают, а куда я с девятью детишками, мал мала мень­ше? – и матушка снова всхлипнула.

И – Да вы посмотрите только на нее, уже живьем хоронит! – осерчал отец Петр. – Ну что ты выдумываешь, я че, в революцию, что ли, их лезу? Службу правлю по уставу, вот и всех делов. Они же тоже, чай, люди неглупые.

– Ой, батюшка, не скажи, – вступила в разговор просфорница, солдатская вдова Нюрка Востроглазова. – Да­веча странница одна у меня ночевала да такую страсть рассказала, что не приведи Господи.4

Все сидевшие за столом повернулись к ней послушать, что за страсть такая. Ободренная общим вниманием Нюр­ка продолжала:

– В соседней губернии в Царицынском уезде есть боль­шое село названием Цаца. В этом селе церковь, в которой служат два священника: один старый уже – настоятель, другой помоложе, и детишек у него куча, не хуже как у нашего отца Петра. Дошел до сельчан тех слух, что ска­чет к ним отряд из буденновской конницы. А командует отрядом тем Григорий Буйнов. Молва об этом Буйнове шла нехорошая, что особенно он лютует над священника­ми и церковными людьми. Передали это батюшке-настоя­телю и предложили ему уехать из села от греха подальше. А он говорит: «Стар я от врагов Божиих бегать, да и власы главы моей седой все изочтены Господом. Если будет Его Святая воля – пострадаю, но не как наемник, а как пас­тырь, который овец своих должен от волков защищать». Молодой священник быстро собрался: схватил жену, дети­шек, скарб на телегу кое-какой покидал – и в степь. Но не избег мученического венца, его Господь прямо на отряд Гришки вывел, и тут же порубили их сабельками. А как к селу подскакали ироды окаянные, к ним навстречу в белом облачении с крестом вышел батюшка-настоятель. Подлетает к нему на коне Григорий, как рубанет саблей со всего плеча, так рука-то, в которой крест держал, отлетела от батюшки. Развернул коня и рубанул во второй раз. Залилась белая риза кровью алой. Когда хоронили батюшку, то руку его в гроб вместе с крестом положили, так как не могли крест из длани батюшкиной вынуть. А за день до этого одной блаженной в их селе сон снился. Видит она батюшку в белых ризах, а рука в отдалении на воздусе с крестом. Когда рассказала сон людям, никто не мог понять, почему рука отдельно от тела.

– Ужасная кончина, – сокрушенно вздохнул отец Петр и перекрестился. – Не приведи, Господи. Степка, тоже перекрестившись, прошептал:

– Блаженная кончина... – и, задумавшись, загрустил.

Вспомнил, как ему, маленькому мальчику, мама по ве­черам читала жития святых, в основном это были мучени­ки или преподобные. Он, затаив дыхание, слушал и мыс­ленно переносился во дворцы императоров-язычников и становился рядом с мучениками. Как-то он спросил маму:

– А можно нам тоже пойти во дворец к императору и сказать ему, что мы христиане? Пусть мучает.

– Глупенький, наш Император сам христианин и цар­ствует на страх врагам Божиим. Мученики были давно, но и сейчас есть место для подвигов во имя Христа. На­пример, подвижники в монастырях, – и читала ему о пре­подобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.

Воображение Степки переносило его в дремучие леса к святым кротким подвижникам, он вместе с ними строил деревянный храм, молитвой отгонял бесов и кормил из рук диких медведей. Степан стал мечтать о монастыр­ской жизни. Грянувшие революция и гражданская война неожиданно приблизили эту детскую мечту. Николай Тро­фимович Коренев, вернувшись с германского фронта, недолго побыл в семье, ушел в белую добровольческую армию. Мать, бросив работу в местной больнице, ушла

вслед за отцом сестрой милосердия, оставив сына на по­печение своего дяди, настоятеля монастыря архимандрита Тавриона. Вскоре монастырь заняла дивизия красных. На­сельников выгнали, а отца Тавриона и еще нескольких монахов отвели в подвал, и больше они не возвращались. Степан скитался, голодал, пока не прибился к Покров­ской церкви в должности пономаря и чтеца.

Встав из-за стола, перекрестившись на образа, он про­чел про себя благодарственную молитву и подошел к отцу Петру под благословение.

– Благослови, батюшка, пойти в алтарь прибраться.

– Иди, Степка, да к службе все подготовь. Завтра Со­бор Иоанна Предтечи.

Когда Степан вышел, удовлетворенно сказал:

– Понятливый юноша, на святках восемнадцать испол­нилось, так вот беда: сирота, поди. От отца с матерью никаких вестей, а он все ждет их,

В это время к селу Покровка двигалась вереница запря­женных саней. Санный поезд сопровождал конный отряд красноармейцев во главе с командиром Артемом Крутовым. В каракулевой шапке, перевязанной красной лентой, в щегольском овчинном полушубке, препоясанном кожа­ной портупеей, с маузером на правом боку и с саблей на левом, он чувствовал себя героем и вершителем человечес­ких судеб. Но истинным хозяином положения был не он, а человек, развалившийся в передних санях. Закутанный в длинный тулуп, он напоминал нахохлившуюся хищную пти­цу, какого-нибудь стервятника. Из-под пенсне поблески­вал настороженный взгляд слегка выпуклых глаз, завер­шали его портрет крупный с горбинкой нос и маленькая бородка под пухлыми губами. Это был уполномоченный губкома по продразверстке Илья Соломонович Коган. Крутов, поравнявшись с его санями, весело прокричал:

– Ну, Илья Соломоныч, сейчас недалеко осталось, вон за тем холмом село, как прибудем, надо праздничек от­метить, здесь хорошую бражку гонят! А с утречка собе­рем хлебушек – и домой.

– Пока вы, товарищ Крутов, праздники поповские бу­дете отмечать, эти скоты до утра весь хлеб попрячут – ищи потом. Надо проявить революционную бдительность, контра не дремлет.

– Да какие они контра? Мужики простые, пару раз с маузера пальну – весь хлеб соберу.

– В этом видна, товарищ Крутов, ваша политическая близорукость. Как вы изволили выразиться, простые кре­стьяне – прежде всего собственники, с ними коммунизм не построишь.

– А без них в построенном коммунизме с голоду сдох­нешь, – загоготал Крутов.

– Думайте, что говорите, товарищ Крутов, с такими разговорами вам с партией не по пути. Не посмотрим и на ваши боевые заслуги перед советской властью.

– Да я так, Илья Соломоныч, – примирительно ска­зал Крутов, – холодно, вот и выпить хочется, а с контрой разберемся, у нас не забалуешь. Вы мне задачу означьте – и будет все как надо, комар носу не подточит.

– Я уже вам говорил, товарищ Крутов, наш главный козырь – внезапность. Разбейте бойцов на группы по три человека к каждым саням, как въезжаем в село – сразу по избам и амбарам, забирайте все подряд, пока они не успели опомниться.

– А поскольку им на рот оставлять? – поинтересовал­ся Крутов.

– Ничего не оставлять, у них все равно где-нибудь запас припрятан, не такие уж простые, как вы думаете. А проле­тариат, движущая сила революции, голодает, вот о чем надо думать!

Не успел Коган договорить, как вдали словно гром про­гремел колокол, а потом зачастил тревожно и гулко, вско­лыхнув тишину полей и перелесков.

– Набатом бьет, – заметил Крутов. – Это не к службе, что-то у них стряслось, пожар, может.

– Думаю, ваши такие «простые мужики» о нашем при­ближении предупреждают, контра, – и Коган зло выру­гался. – Только как они нас издали увидели? Распоря­дись, товарищ Крутов, ускорить передвижение.

А увидел отряд продразверстки Степан. Прибрав в ал­таре, почистив семисвечник и заправив его лампадным маслом, разложил облачение отца Петра и решил под­няться на колокольню. Любил он в свободные часы полю­боваться с высоты звонницы, откуда открывалась удиви­тельная панорама перелесков и полей, на окрестности села. С собой брал всегда полевой бинокль – подарок отца. Отец вернулся с фронта как раз на Рождество, а на тре­тий день у Степана день Ангела, в празднование памяти его небесного покровителя первомученика и архидиакона Стефана. После службы, когда все пришли домой и сели за именинный пирог, отец достал бинокль.

– На, Степка, подарок, трофейный немецкий, четырнад­цатикратного приближения. Будет тебе память обо мне.

С тех пор Степан с биноклем не расставался, даже ког­да изгнанный из монастыря красными скитался голод­ный, все равно не стал отцов подарок менять на хлеб.

Любуясь с колокольни окрестностями, Степан заметил вдали за перелесками на холме какое-то движение. Он навел бинокль и аж отшатнулся от увиденного: остроко­нечные буденовки – сомнений не было: красные. «Навер­ное, продразверстка, о которой говорил Никифор Аки­мович». Первый порыв был бежать вниз предупредить, но на это не хватит времени, пока все село обежишь, они

уж тут будут. Рука машинально взялась за веревку иоль-шого колокола. Степан перекрестился и ударил в набат. Он видел сверху, как выбегают из изб люди, многие с вед­рами, и растерянно озираются, но, не видя пожара, бегут к церкви. Убедившись, что набат созвал всех, Степан ус­тремился вниз, навстречу ему, запыхавшись, бежали отец Петр и Никифор Акимович.

– Ты что, Степан, белены объелся?! – закричал отец Петр. Степан рассказал об увиденном.

– Значит, так, мужики, – коротко распорядился Никифор, – хлеб в сани, сколько успеете, и дуйте за кривую балку к лесу, там схороним до времени.

Въехав в село и наведя следствие, Коган распорядил­ся посадить отца Петра и Степана под замок в сарай и приставить к ним часового. Прилетел на взмыленной лошади Крутов:

– Ну, Илья Соломоныч, гуляем и отдыхаем!

– Да ты что, товарищ Крутов, издеваешься, под рев­трибунал захотел?! – вспылил Коган. – Сорвано задание партии: хлеба наскребли только на одни сани.

– Да не горячись ты, Соломоныч, договорить не дал: нашелся весь хлеб, за оврагом он. Надо звонарю спа­сибо сказать, помог хлеб за нас собрать, – загоготал Крутов.

– Кому спасибо сказать разберемся, а сейчас вели хлеб привезти и – под охрану. – После уж примирительно спро­сил: – Как это тебе так быстро удалось?

Крутов, довольно хмыкнув, похлопал себя по кобуре:

– Товарищ маузер помог, кое-кому сунул его под нос – и дело в шляпе.

Когда уже сидел за столом, Крутов, опрокинув в рот стопку самогона и похрустев бочковым огурчиком, спросил:

– А этих, попа с монашком, отпустить что ли?

Коган как-то задумался, не торопясь и не обращаясь ни к кому, произнес:

– Этот случай нам на руку, надо темные крестьянские массы от религиозного дурмана освобождать. Прикажите привести попа, будем разъяснительную работу проводить.

Когда отца Петра втолкнули в избу, он перекрестился на передний угол и перевел вопросительный взгляд на Крутова, считая его за главного. Коган, прищурив глаза, презрительно разглядывая отца Петра, заговорил:

– Мы вас не молиться сюда позвали, а сообщить вам, что губком уполномочил вас, саботажников декрета со­ветской власти о продразверстке, расстреливать на месте без суда и следствия.

– Господи, да разве я саботажник? Степка – он по молодости, по глупости, а так, никто и не помышлял про­тив. Мы только Божью службу правим, ни во что не вме­шиваемся.

– Ваши оправдания нам ни к чему, вы можете спасти себя только конкретным делом.

– Готов, готов искупить вину, – обрадовался отец Петр.

– Вот-вот, искупите. Мы соберем сход, где вы и ваш помощник перед всем народом откажетесь от веры в Бога и признаетесь людям в преднамеренном обмане, который вы совершали под нажимом царизма, а теперь, когда со­ветская власть дала всем свободу, вы не намерены даль­ше обманывать народ.

– Да как же так? – забормотал отец Петр. – Это не­возможно, это немыслимо.

– Вот идите и помыслите. Через полчаса дадите ответ.

– Иди, поп, да думай быстрей! – заорал изрядно за­хмелевший Крутов. – А то я тебя, контру, лично шлепну, и твою попадью, и вообще всех в расход пустим.

Отец Петр вспомнил заплаканную матушку и деток, сердце его сжалось, и он закричал:

– Помилуйте, а их-то за что?

– Как ваших пособников, – пронизывая колючим взгля­дом отца Петра, тихо проговорил Коган.

Но именно эти тихо сказанные слова на отца Петра подействовали больше, чем крик Крутова. Он осознал до глубины души, что это – не пустые обещания, и сердце его содрогнулось.

– Я согласен, – сказал он упавшим голосом.

– А ваш юный помощник? – спросил Коган.

– Он послушный, как я благословлю, так и будет.

– Кравчук, – обратился Коган к одному из красноар­мейцев, – собирай народ, а этого, – ткнул он пальцем в сторону отца Петра, – увести до времени.

Ошарашенный и подавленный отец Петр, когда его при­вели в сарай, молча уселся на бревно и, обхватив голову руками, стал лихорадочно размышлять. В сознании сту­чали слова Христа: «Кто отречется от меня перед людь­ми, от того и Я отрекусь перед Отцом Моим Небесным».

«Но ведь апостол Петр тоже трижды отрекся от Гос­пода, а затем раскаялся. И я, как уедут эти супостаты, покаюсь перед Богом и народом. Господь милостивый – простит и меня. А то как же я матушку с детьми оставлю, а могут и ее... Нет, я не имею права распоряжаться их жизнями».

Степан сидел в стороне и молился. На душе его было светло и как-то торжественно. Дверь сарая открылась.

– Ну выходи, контра!

Отец Петр встал и на ватных ногах пошел, продолжая лихорадочно размышлять, ища выхода из создавшегося положения и не находя его. Он увидел на крыльце того самого комиссара, который угрожал ему расстрелом, сейчас он размахивал руками, что-то громко говорил толпе собравшихся крестьян. Подойдя поближе, отец Петр услышал:

– Сегодня вы протянули руку помощи голодающему пролетариату, а завтра пролетариат протянет руку тру­довому крестьянству. Этот союз между рабочими и кресть­янами не разрушить никаким проискам империализма, который опирается в своей борьбе со светлым будущим на невежество и религиозные предрассудки народных масс. Но советская власть намерена решительно покон­чить с религиозным дурманом, этим родом сивухи, отрав­ляющим сознание трудящихся и закрывающим им доро­гу к светлому царству коммунизма. Ваш священник Петр Трегубое как человек свободомыслящий больше не жела­ет жить в разладе со своим разумом и совестью, которые подсказывают ему, что Бога нет, а есть лишь эксплуата­торы-епископы во главе с главным контрреволюционером патриархом Тихоном. Об этом он сейчас вам сам скажет.

Мужики слушали оратора, понурив головы, и ровным счетом ничего не понимали. Услышав, что Бога нет, они встрепенулись и с недоумением воззрились на говорившего, а затем с интересом перевели взгляд на отца Петра: мол, что он скажет. Отец Петр, не поднимая глаз, проговорил:

– Простите меня, братья и сестры, Бога нет, и я больше не могу вас обманывать. Не могу, – вдруг навзрыд прого­ворил он, а затем прямо закричал: – Вы понимаете, не могу!

Ропот возмущения прокатился по толпе. Вперед отстра­няя отца Петра, вышел Коган.

– Вы понимаете, товарищи, как трудно это признание далось Петру Аркадьевичу, бывшему вашему священни­ку, он мне сам признался, что думал об этом уже давно, но не знает, как вы к этому отнесетесь.

– Так же, как и к Иуде! – крикнул кто-то из толпы. Но Коган сделал вид, что не услышал этих слов, и про­должил:

– Вот и молодой церковнослужитель Степан думает так же, и это закономерно, товарищи: им, молодым, жить при коммунизме, где нет места церковному ханжеству и рели­гиозному невежеству, – и он подтолкнул побледневшего Степана вперед. – Ну, молодой человек, скажите народу слово.

Отец Петр, как бы очнувшись, понял, что он не подгото­вил Степана и должен сейчас что-то сделать. Подойдя сбоку, он шепнул ему на ухо:

– Степка, отрекайся, расстреляют, ты молодой, потом на исповеди покаешься, я дам разрешительную.

К нему повернулись ясные, голубые глаза Степана, полные скорби и укора:

– Вы уже, Петр Аркадьевич, ничего не сможете мне дать, а вот Господь может мне дать венец нетленный – разве я могу отказаться от такого бесценного дара? – и, повер­нувшись к народу, твердо и спокойно произнес: – Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...

Договорить ему не дали – Коган, переходя на визг, за­кричал:

– Митинг закончен, расходитесь! – и, выхватив револь­вер, для убедительности пальнул два раза в воздух.

Зайдя в избу, Коган подошел к столу, налил полный стакан самогонки и залпом осушил его.

– Ого! – удивился Крутов. – Вы, Илья Соломоныч, так и пить научитесь по-нашему.

– Молчать! – взвизгнул тот.

– Но-но, – угрожающе произнес Крутов. – Мы не в царской армии, а вы не унтер-офицер. Хотите я шлепну этого сопляка, чтоб другим неповадно было?

– Не надо, – успокаиваясь, сел на лавку Коган. – Ни в коем случае теперь как раз нельзя из него мученика за веру делать. Надо сломить его упрямство, заставить, га­деныша, отречься. Это главная идеологическая задача на данный момент.

– Что тут голову ломать, Илья Соломоныч, – в прорубь этого кутенка пару раз обмакнуть, поостынет кровь моло­дая, горячая – и залопочет. Не то что от Бога, от всех святых откажется, – засмеялся Крутов.

– Хорошая мысль, товарищ Крутов, – похвалил Коган. – Так, говорите, сегодня у них праздник Крещения? А мы устроим наше, красное крещение. Возьми двух красноар­мейцев понадежней, забирайте щенка – и на речку.

– Брюханова с Зубовым возьму, брата родного в про­рубь опустят – глазом не моргнут.

По дороге домой отец Петр ощущал странную опусто­шенность, прямо как будто в душе его образовалась хо­лодная темная пропасть без дна. Войдя в избу, он с ви­дом побитой собаки прошел по горнице и сел у стола на свое место в красном углу.

Матушка подошла и молча поставила перед ним хлеб и миску со щами. Он как-то жалостливо, словно ища поддержки, глянул на нее, но супруга сразу отверну­лась и, подойдя к печи, стала греметь чугунками. Дети тоже не поднимали на него глаз. Младшие забрались на полати, старшие сидели на лавке, уткнувшись в книгу. Четырехлетний Ванятка ринулся было к отцу, но три­надцатилетняя Анютка перехватила брата за руку и, ис­пуганно глянув на отца, увела его в горницу. Отцу Петру до отчаяния стало тоскливо и неуютно в доме. Захоте­лось разорвать это молчание, пусть через скандал. Он

вдруг осознал, что затаенно ждал от матушки упреков и укоров в свой адрес, тогда бы он смог оправдаться и все бы разъяснилось, его бы поняли, пожалели и простили, если не сейчас, то немного погодя. Но матушка молчала, а сам отец Петр не находил сил, чтобы заговорить пер­вым, он словно онемел в своем отчаянии и горе. Наконец молчание стало невыносимо громким, оно стучало, как огромный молот, по сознанию и сердцу. Отец Петр пере­силил себя, вышел из-за стола и, бухнувшись на колени, произнес:

– Простите меня Христа ради...

Матушка обернулась к нему, ее взгляд, затуманенный слезами, выражал не гнев, не упрек, а лишь немой воп­рос: «Как нам жить дальше?»

Увидев эти глаза, отец Петр почувствовал, что не мо­жет находиться в бездействии, надо куда-то бежать, что-то делать. И, еще не зная, куда бежать и что делать, он решительно встал, накинул полушубок и торопливо вы­шел из дома. Ноги понесли его прямо через огороды к реке, туда, где сегодня до ранней зорьки он совершал Великое освящение воды. Дойдя до камышовых зарослей, он не стал их обходить, а пошел напрямую, ломая сухие стебли и утопая в глубоком снегу. Но, не дойдя до речки, вдруг сел прямо на снег и затосковал, причитая:

– Господи, почто Ты меня оставил? Ты ведь вся веси, Ты веси, яко люблю Тя! – славянский язык Евангелия ему представлялся единственно возможным для выраже­ния своих поверженных чувств.

Крупные слезы потекли из его глаз, исчезая в густой темной с проседью бороде. Пока он так сидел, сумерки окончательно опустились на землю. Отец Петр стал про­бираться к реке. Выходя из камыша, он услышал голоса, остановился, присматриваясь и прислушиваясь. Яркий месяц и крупные январские звезды освещали мягким голу­бым светом серебристую гладь замерзшей реки. Крест, вырубленный во льду, уже успел затянуться тонкой кор­кой, припорошенной снегом, только в его основании зияла темная прорубь около метра в диаметре. У проруби копо­шились люди. Приглядевшись, отец Петр увидел двух красноармейцев в длинных шинелях, державших голого человека со связанными руками, а рядом на принесенной коряге сидел еще один военный в полушубке и попыхивал папироской. Человек в полушубке махнул рукой, и двое красноармейцев стали за веревки опускать голого чело­века в прорубь. Тут сознание отца Петра пробило, он по­нял, что этот голый человек – Степка.

Брюханов с Зубовым, подержав Степана в воде, снова вытащили его и поставили перед Крутовым, полушубок на котором был расстегнут, шапка сидела набекрень, и по всему было видно, что он изрядно пьян.

– Ну, – громко икнув, сказал Крутов, – будем осозна­вать сейчас, или вам не хватает аргументов? Так вот они, – и он указал пальцем на прорубь.

Степан хотел сказать, что он не откажется от своей веры, но не мог открыть рот – все сковывал холод, его начало мелко трясти. Но он собрал все усилия воли и отрица­тельно покачал головой.

– Товарищ командир, что с ним возиться? Под лед его, на корм рыбам – и всех делов, – сказал Брюханов, гряз­но выругавшись.

– Нельзя под лед, – нахмурился Крутов. – Комиссар ждет от него отреченья от Бога, хотя хрен мы от него чего добьемся. Помню, в одном монастыре игумену глаза шты­ком выкололи, а он знай себе молитву читает да говорит: «Благодарю Тебя, Господи, что, лишив меня зрения зем­ного, открыл мне очи духовные видеть Твою Небесную славу». Фанатики хреновы, у них своя логика, нам, про­стым людям, не понятная!

– Сам-то Соломоныч в тепло пошел, а нам тут мерзнуть, – заскулил Зубов и, повернувшись к Степану, заорал: – Ты че, гад ползучий, контра, издеваешься над нами!? – и с размаху ударил Степана в лицо.

Из носа хлынула горячая кровь, губы у Степана согре­лись, и он тихо проговорил:

– Господи, прости им, не ведают, что творят... Не расслышав, что именно говорит Степан, но уловив слово «прости», Крутов захохотал:

– Видишь, прощения у тебя просит за то, что над то­бой издевается, так что ты уж, Зубов, прости его, пожа­луйста.

Холодная пропасть в душе отца Петра при виде Степа­на стала заполняться горячей жалостью к страдальцу.

Хотелось бежать к нему, как-то помочь. Но что он мо­жет против трех вооруженных людей? Безысходная отча­янность заполнила сердце отца Петра, и он, обхватив го­лову руками, тихо заскулил, словно пес бездомный, а потом нечеловеческий крик, скорее похожий на вой, вырвался у него из груди, унося к небу великую скорбь за Степана, за матушку и детей, за себя и за всех гонимых страдаль­цев земли русской. Этот вой был настолько ужасен, что вряд ли какой зверь мог бы выразить в бессловесном зву­ке столько печали и отчаяния.

Мучители вздрогнули и в замешательстве повернулись к берегу. Крутов выхватил маузер, Брюханов передернул затвор винтовки. Вслед за воем раздался вопль:

– Ироды проклятые, отпустите его, отпустите безвин­ную душу!

Тут красноармейцы разглядели возле камышей отца Петра.

– Фу, как напугал, – облегченно вздохнул Зубов, но тут же зло крикнул: – Ну погоди, поповская рожа! – и устремился к отцу Петру.

Брюханов с винтовкой в руках в обход отрезал отцу Петру путь к отступлению. Отец Петр побежал на лед, поскользнувшись, упал, тут же вскочил и кинулся снача­ла вправо, но чуть не наткнулся на Зубова, развернулся влево – а там Брюханов. Тогда отец Петр заметался, как затравленный зверь, – это рассмешило преследователей. Зубов весело закричал:

– Ату его!

И, покатываясь со смеху, они остановились. Зубов, вых­ватив нож и поигрывая им, стал медленно надвигаться на отца Петра. Тот стоял в оцепенении.

– Сейчас мы тебя, товарищ попик, покромсаем на мел­кие кусочки и пошлем их твоей попадье на поминки.

Отцу Петру вдруг пришла отчаянная мысль. Он резко развернулся и что есть силы рванул к проруби в верхней части креста, о которой преследователи ничего не подозре­вали.

Не ожидая такой прыти от батюшки, Зубов с Брюхано-вым переглянулись недоуменно и бросились следом. Тон­кий лед с хрустом проломился под отцом Петром, и уже в следующее мгновение Зубов оказался рядом с ним в тем­ной холодной воде. Брюханов сумел погасить скорость дви­жения, воткнув штык в лед, но, упавши, прокатился до самого края проруби. Зубов, вынырнув из воды с выпу­ченными от страха глазами,- схватился за кромку льда и заверещал что было сил:

– Тону, тону, спасите! Брюханов, руку, дай руку Бога ради!

Брюханов протянул руку. Зубов судорожно схватился за нее сначала одной рукой, а потом и другой. Брюханов,

поднатужившись, стал уже было вытягивать Зубова, но подплывший сзади отец Петр ухватился за него. Такой груз Брюханов удержать не мог, но и освободиться от намертво вцепившегося в его руку Зубова тоже не мог и, отчаянно ругаясь, стал сползать в прорубь, в следующую минуту оказавшись в ледяной воде. Неизвестно, чем бы это все закончилось, но в этот момент подбежал Кругов. Он подобрал валявшуюся винтовку и ударил прикладом в лицо отцу Петру. Отец Петр, отцепившись от Зубова, ушел под воду.

Кругов быстро вытянул красноармейцев на лед. Из-под воды снова показался отец Петр.

– Господи, Ты веси, Ты вся веси, яко люблю Тя! – с придыханием выкрикнул он.

– Вот ведь какая гадина живучая, – озлился Зубов. – Дайте я его сам, – и, взяв винтовку, ударил отца Пет­ра, целясь прикладом в голову, но попал вскользь, по плечу.

Отец Петр подплыл к противоположному краю прору­би, ухватившись за лед, поднапрягся, пытаясь вскараб­каться, непрестанно повторяя:

– Ты веси, яко люблю Тя!

– Ну ты, Зубов, ничего не можешь толком сделать, – осклабился Крутов и, достав маузер, выстрелил в спину уже почти выбравшегося отца Петра.

Тот, вздрогнув, стал сползать в воду, поворачиваясь лицом к Крутову. Глаза его выражали какое-то детское удивление. Он вдруг широко улыбнулся, проговорив:

– Но яко разбойника помяни мя...

Дальше он уже сказать ничего не мог, так с широко открытыми глазами и стал медленно погружаться в воду. Крутов лихорадочно стал стрелять вслед уходящему под воду отцу Петру, вгоняя в прорубь пулю за пулей, выстрелил всю обойму. Вода в проруби стала еще темнее от крови.

– И впрямь красное крещение, – пробормотал Крутов, сплюнув на снег и засунув маузер в кобуру, скомандо­вал: – Пошли в избу, выпьем за упокой души.

– А с этим как? – кивнул в сторону Степана Зубов.

– Пусть с ним комиссар разбирается, – махнул рукой Крутов.

Степан лежал в горнице дома отца Петра, и матушка меняла ему холодные компрессы на лбу: он весь горел от жара. Вдруг Степан открыл глаза и зашептал что-то. Ма­тушка наклонилась к нему, чтобы расслышать.

– Что же, матушка, вы их в дом не приглашаете?

– Кого, Степа? – стала озираться матушка.

– Так вот они стоят у двери: мои папа, мама, отец Таврион.

– Бедный мальчик, он бредит, – всхлипнула матушка.

– Я не брежу, матушка, я просто их вижу, папа в бе­лом нарядном мундире с Георгиевскими крестами, мама в белом платье и отец Таврион, тоже почему-то в белом, ведь монахи в черном только бывают. Вот и отец Петр с ними. Значит, Господь его простил! Они зовут меня, ма­тушка, с собой. Почему вы их не видите, матушка? Помо­гите мне подняться, я пойду с ними, – и Степан, облег­ченно вздохнув и улыбнувшись промолвил: – Я пошел, матушка, до свидания...

– До свидания, Степа, – сказала, смахнув слезу ма­тушка, и осторожно прикрыла веки больших голубых дет­ских глаз, застывших в ожидании Второго и славного при­шествия Господа нашего Иисуса Христа.

Самара – с. Нероновка, август-сентябрь 2002 г.

 

 

 

 

 

 

ДРУЗЬЯ

 

Архиепископ Палладий сидел в своем любимом кресле, углубившись в чтение толстого литературного жур­нала. Вечерние часы по вторникам и четвергам он неиз­менно отдавал чтению современной прозы, считая, что ар­хиерей обязан быть в курсе всех литературных новинок. Взглянув на часы, снял очки и, отбросив журнал, с раз­дражением подумал: «Чего это сын казахского народа полез в христианскую тему, какое-то наивное подража­ние Булгакову. Да и главный герой, семинарист Авель, какой-то неправдоподобный. Хотя бы съездил в семина­рию, посмотрел. Наверное, когда мусульманину прихо­дится читать писателя-христианина, пытающегося имп­ровизировать на тему магометанства, тоже становится смешно от наивности».

Его размышления прервал телефонный звонок. Влады­ка поднял трубку и важно произнес:

– Я вас слушаю.

– А я вот говорю и кушаю, – раздалось в трубке, и следом послышался смех.

Владыка, растерявшись вначале от такой наглости, ус­лышав смех, сразу признал своего друга и однокашника по семинарии митрополита Мелитона и, расплывшись в улыбке, в том же тоне отвечал:

– Приятного аппетита, Владыка, но будь осторожен: так подавиться недолго.

– Не дождетесь, не дождетесь, – рассмеялся митрополит.

– Ну не тяни резину, говори: с хорошим аль с плохим звонишь?

– А это с какой стороны посмотреть: для меня – так с хорошим, а тебе одни хлопоты.

– Чего это? – забеспокоился Палладий.

– Да вот в отпуск у Святейшего отпросился, еду к тебе в гости.

– О преславное чудесе! Мелитоша дорогой, наконец-то ты вспомнил своего друга.

– Не юродствуй, брат, мы с тобой каждый год в Москве видимся.

– На то она и Москва, но к себе в гости заманить тебя никак не удавалось, а уж как белый клобук получил, со­всем занятым стал, ну да, видать, Господь услышал мо­литву мою.

Владыка лично поехал на вокзал встречать дорогого гостя. Митрополит вышел из вагона в длинном летнем плаще, лакированных черных ботинках и сером берете, без архиерейского облачения, так как визит его был не­официальным. Но шлейф запаха розового масла и доро­гих бл.аговоний стелился за ним как невидимая архиерей­ская мантия. Палладий тоже был в цивильном. Они крепко обнялись, расцеловались и неторопливой походкой дви­нулись через вокзал к выходу. Архиерейский водитель Александр Павлович, взяв один из двух здоровенных чемо­данов у келейника митрополита, обогнав Владыку, уст­ремился вперед, к машине, келейник кинулся вслед за ним. Вокзал был полон народу, но архиереи, не обращая ни на кого внимания, шли с такой важностью и уверен­ностью, как будто они шествовали по своему собору к кафедре. И люди, чувствуя исходящую от этих двух импо­зантных бородачей власть, безропотно расходились, усту­пая дорогу.

Обед, начавшийся в архиерейских покоях, плавно пере­шел в ужин.

– А теперь, Владыка, отведай вот это блюдо, рецепт его ты не найдешь ни в одной поваренной книге.

– Сжалься надо мной, – взмолился митрополит. – Неужто решил меня сегодня прикончить таким способом? Все очень вкусно, просто нет слов, и ты знаешь, я никогда не страдал отсутствием аппетита, но, увы, это сверх моих сил.

– Тогда пойдем, Владыка, в беседку пить чай.

Круглый стол в беседке весь был уставлен сладостями и фруктами. Но оба архиерея, не притрагиваясь к десер­ту и попивая душистый чай с мятой, завели оживленную беседу на тему «А ты помнишь».

– А ты помнишь, – восклицал один, – профессора Ге­оргиевского?

– А как же? – отвечал другой. – Умнейший был препо­даватель, Царство ему Небесное, таких уж сейчас про­фессоров нет. А ты помнишь архимандрита Варсонофия?

– Конечно! Великий был старец. Помню, как-то подо­шел он ко мне и говорит...

Темный сад окутала ночная тьма, легкий ветерок ра­зогнал сгустившийся над клумбою цветочный запах, ко­торый достиг беседки. Владыка вдохнул полной грудью прохладу вечера, произнес:

– Благодать у тебя, Палладий... Вели-ка ты постелить мне в саду.

– Ну что ты, Владыка, еще какая муха или комар уку­сит тебя, а мне потом отвечать перед Синодом. Пойдем, брат, наверх, там тоже прохладно и свежо. После завтра­ка поедем в лес за грибами.

Рано утром митрополит проснулся от громких голосов во дворе. Взглянув в окно, увидел, как Палладий лично отдает распоряжения своему водителю Александру Пав­ловичу, чтобы тот чего не забыл. Увидев Мелитона, крик­нул:

– Доброе утро, Владыка, через полчаса завтрак. Когда собрались, Палладий, посмотрев на ботиночки митрополита, сказал:

– Для леса обувка не подойдет, тащи, Александр Пав­лович, мои старые боты. Поедем в лес не на «Волге», а вот на этом вездеходе, – указал Владыка на стоящий во дворе темно-зеленый «УАЗик». – Военные списали, а я у них купил, специально, чтобы на рыбалку и по грибы ездить. Машина – зверь, никакого бездорожья не боится.

Отъехав километров сорок от города, водитель свернул прямо в лес, и по стеклам машины захлестали упругие ветви деревьев.

– Нет, ты только видел! – хвалился Владыка. – Все ей нипочем.

Заметив, что Александр Павлович собирается объез­жать здоровую лужу, митрополит съехидничал:

– А вот и почем!

– Поворачивай, Павлович, прямо! – взревел уязвлен­ный Палладий.

Водитель покорно поехал в лужу, «УАЗик» залез почти по брюхо в грязь и забуксовал.

– Что теперь прикажете делать? – кисло улыбнулся митрополит.

– Прикажу включить блокировку и пониженную пере­дачу, – пряча свое волнение в нарочито спокойном тоне, произнес Палладий.

Водитель переключил два рычажка, и машина, зары­чав сердито, поползла по грязи, все увереннее набирая ход.

– Действительно, машина – зверь, – восхитился мит­рополит.

– То-то, Владыка! – торжествовал Палладий. Выехав на солнечную поляну, окруженную с одной сто­роны елями, с другой – березами, остановились.

– Вот там, в ельничке, маслят пособираем, а в березо­вый за белыми пойдем.

Маслят действительно набрали за час по полной кор­зине. А вот белых архиепископ только пять нашел да с полкорзинки подберезовиков и подосиновиков. Митропо­лит и вовсе три гриба отыскал.

– Да, – сокрушался Палладий, – кто-то здесь до нас потрудился. В прошлом году, веришь ли, Владыка, пять полных корзин на этом месте взял. Пойдем обедать, а после еще в одно место проедем.

На поляне бессменный водитель, он же старший ипо­диакон архиепископа Александр Павлович уже накрыл обед на раскладном столике, приставив к нему два по­ходных раскладных креслица. Из термоса разлил суп с фрикадельками из осетрины, на второе – судак, запе­ченный в яйце.

Владыка Палладий достал маленькую походную фляж­ку из нержавейки и разлил в пластмассовые кружечки душистый коньяк.

– Ну, Владыка митрополит, благослови нашу поход­ную трапезу.

Митрополит повернулся на восток, прочел молитву и благословил стол.

– Что-то так хорошо здесь, может, не поедем больше никуда? – предложил он.

– Сделаем три кущи: мне, тебе и Александру Павло­вичу – и будем здесь жить, – засмеялся Палладий. –

Вчера в саду рвался остаться, сегодня в лесу. Из тебя не синодал, а анахорет-пустынник неплохой получился бы.

– Такое житие надо было от юности выбирать, а сей­час мы с тобой только в архиереи годимся. Из нас, на­верное, и путных настоятелей не выйдет.

– Твоя правда, Владыка, никуда мы больше не годим­ся, – поддакнул Палладий, выпивая коньячок.

После обеда, попив кофейку, Владыки прогуливались по поляне, пока Александр Павлович убирал посуду и раскладную мебель в багажник. Затем все сели в зверь-машину и поехали по просеке в глубь леса. Побродили по лесу полчаса и, ничего не обнаружив, решили возвра­щаться домой.

Вдруг Владыка Палладий спросил водителя:

– Слушай, Александр Павлович, а что за этими хол­мами? Мы ни разу туда не ездили...

– Там, Владыка, прекрасная дубовая роща.

– Все, едем туда, – распорядился архиерей.

Прямо перед ними был высокий холм. Круто вверх на него уходила дорога, но было сразу заметно, что по ней мало кто ездил.

Измерив глазом дорогу, Александр Павлович предло­жил:

– Давайте, Владыка, в объезд, тут километров пят­надцать-двадцать будет. Подъем затяжной и очень кру­той, можем не вытянуть: двигатель поизносился, слабо­ватый.

– Ну вот тебе и хваленая машина, – стал подтрунивать митрополит.

– Благословляю напрямую!— решительно сказал уязв­ленный архиепископ.

–  Как скажете, Владыка, – покорно вздохнул Алек­сандр Павлович.

«УАЗик» взревел и понесся в гору, но с каждой мину­той уверенный ход его становился все тише. Александр Павлович переключился на первую скорость. До спаси­тельной вершины оставалось метров пятьдесят, когда на дорогу вышло стадо баранов. Автомобиль, дернувшись, заглох и остановился, затем покатился назад. Александр Павлович нажал до отказа на педаль тормоза, но автомо­биль продолжал катиться вниз, набирая скорость. Води­тель дернул ручник и резко вывернул влево. Автомобиль, качнувшись вправо, все же устоял и остановился поперек дороги. Александр Павлович, выскочив из машины, за­глянул под днище и сразу понял причину: тормозной шланг лопнул.

Стали спускаться, притормаживая скоростью заведен­ной машины. Двигатель ревел, как раненый зверь, маши­ну трясло, но все же она неслась вниз с ускорением. Уже в конце спуска как-то мягко покатилась по накатанной колее.

– Все, Владыка, кажется, приехали, – печально сказал Александр Павлович.

Архиереи прогуливались около машины, пока водитель, лежа под ней, что-то откручивал. Наконец он вылез и со­крушенно сообщил:

– Ну так и есть, как я предполагал, рассыпался диск сцепления. Сами мы, Владыка, ехать не сможем, только на буксире. Если вы благословите, то я схожу в ближай­шую деревню за подмогой.

Архиепископ растерянно развел руками, а митрополит расхохотался:

– Ну, как там Александр Сергеевич Пушкин говаривал:

«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною». Взял бы себе новую «Ниву» и сейчас бы беды не знал. А хвастал: воен­ная, ничего не боится. Да ее потому и списали, что сама она ничего не боится, а на ней-то страшно уже ездить. – Перестав смеяться, спросил Александра Павловича: – Где тут ближайшая деревня?

– По дороге в ту сторону, километра три-четыре, Благодатовка будет, я быстро схожу.

– Нет, брат, ты оставайся здесь, а мы с твоим архие­реем тряхнем стариной, прогуляемся. Погода хорошая, прогулка на пользу пойдет, а то весь мир только из окна автомобиля видим, так и ходить разучимся.

Владыка Палладий как-то вяло согласился:

– Ну раз желаешь, пойдем.

И два архиерея, надев подрясники и подпоясав их по­ясками, не торопясь зашагали в указанном направлении. С одной стороны дороги колосилась пшеница, на другой, холмистой, – трава да полевые цветы. Давно перевалило за полдень, солнце припекало не так сильно, легкий вете­рок обдувал путников, а тихий шелест травы и стрекота­ние кузнечиков услаждали слух. Некоторое время шли молча, каждый погруженный в свои мысли. Потом вдруг митрополит рассмеялся:

– Ты знаешь, я вспомнил, как студентами я, ты и Коль­ка Терентьев угнали ректорский «ЗИМ» покататься, а он в дороге сломался – вот уж бледный у нас был вид! Все, думаю, вещи домой собирать надо, выгонят, как пить дать.

– Так и выгнали бы, если б не Николай, он же всю вину на себя взял.

– Оно, конечно, благородно, но я его не просил об этом, он сам захотел. Кстати, где он сейчас, ты ничего о нем не знаешь?

– Как же не знаю, он в моей епархии служит, и по стечению обстоятельств мы сейчас прямо к нему шагаем, в Благодатовку.

Митрополит резко остановился:

– Да не может быть!

– Почему же не может, если так и есть?

– Да-а, неисповедимы пути Господние, ну, значит, так Богу угодно, – и, как-то помрачнев, митрополит реши­тельно зашагал дальше.

– Что с тобой, ты вроде как не рад предстоящей встре­че с другом? Мы же, как три мушкетера, были неразлуч­ными друзьями в семинарии.

– Были, так вот судьба разлучила, – печально сказал митрополит.

– Ну что ж, а теперь радуйся, что опять соединяет.

Митрополит ничего не ответил, лишь как-то засопел и ускорил шаг, так что Палладий, едва поспевая за ним, взмолился:

– Куда ты так припустил?! Мы не студенты, давно за шестой десяток перевалило, я так задохнусь.

Митрополит замедлил шаг. Вдруг, остановившись, он схватился за левый бок, повернул к Палладию поблед­невшее лицо, произнес почти шепотом:

– Ваня, мне чего-то нехорошо, и голова кружится.

Палладия давно уже никто не называл его мирским именем, и, услышав его, он вдруг увидел не грозного мит­рополита, постоянного члена Синода, а своего близкого и теперь такого родного друга – Мишку Короткова. Слезы покатились из его глаз и, подхватывая падающего Мели-тона, он воскликнул:

– Миша, друг, что с тобой, милый? Я сейчас... Ухватив под мышками обессиленного митрополита, он стал волочь его к стоящему у дороги стогу свежескошенного сена. Привалив друга к стогу и упав рядом с ним, Палладий стал лихорадочно шарить в глубоких карманах подрясника. Наконец достал металлическую колбочку:

– Вот, Миша, валидол, я его всегда с собой ношу, на, положи под язык.

Митрополит молча лежал на сене, устремив взгляд, за­туманенный слезой, в бездонное синее небо, по которому бежали редкие пушистые белые облачка. Он вдруг вспом­нил, как в далеком детстве любил лежать на траве и на­блюдать движение облаков, представляя, что на этих об­лаках живут ангелы и святые. Много прошло с того времени лет, и сейчас он поймал себя на мысли, что ни разу с тех пор не смотрел вот так на небо – как-то было не до того. А теперь понял: надо было чаще смотреть на небо. Вся жизнь – в какой-то постоянной суете. Вот она прошла, эта жизнь, а он и не заметил.

– Ваня, ты заметил, как жизнь прошла?

– О чем ты говоришь, почему прошла, что за песси­мизм? Ты всегда оптимистом был.

– Да я не о том, Ваня.

– А о чем? Ну как, тебе получше?

Палладий не сводил тревожного взгляда с лица своего друга, на щеке которого застыла слеза.

– Я всегда боялся умереть без покаяния, – сказал мит­рополит, – хорошо, что ты здесь, приими мою исповедь и разреши меня от греха моего.

– У меня епитрахили с собой нет, – растерялся Пал­ладий.

– Эх, Ваня, на старости лет ты совсем в детство впал, дружище. Для чего же тебе дана благодать такого высо­кого сана? Или забыл уроки по литургике профессора Георгиевского? Да любую веревку или полотенце благо­слови, на шею надень – вот тебе и епитрахиль.

– Да где же я веревку возьму? – оправдывался архи­епископ.

Митрополит стащил поясок со своего подрясника:

– Вот тебе епитрахиль, извини, что омофора нет, – он не удержался, чтобы не съязвить.

Видя растерянность друга, закричал:

– Господи, тебе еще святую воду принести, так я ее своими слезами окроплю! – и, утерев пояском глаза, на­кинул его на шею Палладия.

Архиепископ стал произносить молитвы, а митрополит повторял их вслед за ним, глядя в небо и часто осеняя себя широким крестным знамением.

Так, глядя в небо, он и заговорил, как будто сам для себя:

– Кроме многочисленных моих грехов, в которых я ис­поведуюсь регулярно перед своим духовником, есть один грех, который меня тяготит уже много лет. Кратко его можно назвать: малодушие и предательство друга. Когда рукоположили меня во епископы, вскоре приехал в Моск­ву Николай Терентьев. Приехал за помощью и поддерж­кой. Его тогда уполномоченный регистрации лишил, и он приехал ко мне, чтобы я посодействовал ему устроиться на приходское служение. Я увидел его во время всенощ­ной в патриаршем соборе. Он подошел ко мне под елеепомазание. В старом плаще, в сапогах, весь мокрый от дож­дя, и вид у него был какой-то жалкий. Я его даже сразу не узнал. А как узнал, обрадовался, спрашиваю: «Нико­лай, ты ли это, каким ветром?» Он объясняет: «Надо, Вла­дыка, встретиться, поговорить, я сейчас без места, может, чем поможешь?» Я в ответ: «Конечно, какой разговор, мы ведь друзья. Сегодня, – говорю, – не могу, ужин в Нидер­ландском посольстве, а завтра приходи к 14 часам в ОВЦС». На следующий день жду его у себя в кабинете, вдруг

заходит ко мне архимандрит Фотий и говорит: «Там, Вла­дыка, вас дожидается священник Николай Терентьев, так вот, я не рекомендую вам его принимать». «Почему это?»

– удивился я. А Фотий говорит: «Я навел о нем справки через совет по делам религии – его уволили за антисовет­скую деятельность». «Какую антисоветскую деятель­ность?» – совсем опешил я. «Он занимался с молодежью, вел, так сказать, подпольный кружок по изучению Свя­щенного Писания». «Не понимаю, – говорю, – Священ­ное Писание – это что, антисоветская литература?» «Да все вы понимаете, Владыка, я же вам благо желаю. Вас собираются командировать в Америку служить, а это вам может сильно подпортить, но поступайте, как хо­тите». Я, конечно, подумал, все взвесил и не стал при­нимать Николая. Ему сказали, что я уехал по вызову Пат­риарха. Он неглупый, все понял и больше ко мне не приходил. Вот такой мой тяжкий грех... Немного помолчав, Мелитон добавил:

– А ведь тем, что митрополит, я ему, Николаю, обязан.

– Как так? – не понял Палладий.

– Так ведь я жениться собирался, влюбился в Ольгу Агапову, а Николай ее у меня отбил. Я вначале обижал­ся на него, а потом думаю: хорошо, что не женился, се­мейная жизнь не для меня – и стал монахом, потому и митрополит сейчас. Как она теперь, кстати, матушка Ольга?

– Да уже лет пять, как померла от рака, – сказал Пал­ладий и вдруг зарыдал во весь голос.

– Царство ей Небесное, – перекрестился митрополит.

– Теперь ее душа у Бога. Ты-то чего убиваешься?

–    Да я над своими грехами тяжкими плачу. Исповедуй и ты меня, брат, – он дрожащими руками снял с шеи поясок и, сотрясаясь от рыданий, подал его Мелитону.

– Ну-ну, успокойся, друг мой, и облегчи свою душу по­каянием.

– Кроме вас с Николаем, был еще и третий, кто полю­бил Ольгу.

– Неужто и ты? – удивился митрополит.

– Да, я, только когда ей признался, она тоже мне при­зналась, что любит Николая, а ко мне относится как к брату. Я хоть и опечалился, но в то же время порадовал­ся, что у них такая взаимная любовь, а сам стал готовить­ся к монашеству. Меня ведь после тебя через пять лет в архиереи рукоположили. Все это время отец Николай с матушкой Ольгой где-то скитались, он работал то сторо­жем, то кочегаром. А как я стал архиереем, они ко мне в епархию приехали. Я тогда лично пошел к уполномочен­ному хлопотать за Николая, взял с собой здоровенный конверт одними сотенными. Конверт-то уполномоченный принял с радостью, да на следующий день говорит: «Ни­чем не могу помочь, комитетчики не пропускают. Правда, есть выход. Обком предлагает собор отдать под нужды города, а вам дадут другой храм, где сейчас государствен­ный архив, размером он почти такой же, да не в центре». Я, конечно, с негодованием отверг это предложение. Вече­ром ко мне пришла матушка вся в слезах. Говорит: «У меня, Владыка, рак врачи обнаружили, не знаю, сколько проживу, а вот Николай без службы у престола Божия еще раньше от тоски помрет, совсем плох последнее время стал». Упала на колени, плачет, я тоже на колени встал, плачу. Отпустил ее, обнадежив обещанием что-то сделать. Всю ночь молился, а наутро пришел к уполномоченному и дал согласие на закрытие собора и переход в другой храм. Отца Николая отправил служить в Благодатовку. А по­том меня такая досада за свой поступок взяла, что прямо какая-то неприязнь к отцу Николаю появилась. За все время ни разу к нему на приход не приезжал служить, да и к себе в гости не звал. Вот какие грехи мои тяжкие. Простит ли Господь?

– Господь милостив. Может быть, Он нас сюда для этого прощения и привел. Ты знаешь, удивительно на меня твой валидол подействовал. Вставай, старина, пойдем к Коль­ке: он простит, и Бог нас тогда простит...

Напротив стога остановилась лошадь, запряженная в телегу. Соскочив с повозки, к ним подошел мужик и, по­здоровавшись, спросил:

– Вы, отцы честные, отколь и куда идете?

– Да вот, направляемся в Благодатовку, к отцу Нико­лаю.

– Ой, да и я ведь туда же, договориться с батюшкой хлеб освятить, а то скотинка часто болеть начала. Сади­тесь, подвезу.

Он подбросил на телегу сена и помог усесться влады­кам. Затем, звонко причмокнув, встряхнул вожжами:

– Н-но, родимая! – и лошадка покорно зашагала, по­фыркивая на ходу.

Мужичок оказался словоохотливый. Рассказал, какой хороший у них батюшка Николай и как все его любят не только в Благодатовке, но и у них в Черновке.

– Матушка у него больно хорошая была, такая добрая, ласковая со всеми. Только шибко хворала, да Господь сми­лостивился над нею: на Пасху причастилась, сердешная, и померла. Говорят, коли после Причастия, да и на Свет­лой помер, то прямиком в рай. Так ли это?

– Так, так, – подтвердил Палладий. За перелеском открылся вид на Благодатовку. Посре­ди деревни стоял однокупольный деревянный храм с колокольней. Вокруг него, как сиротинушки, жались около пятидесяти крестьянских дворов. За околицей пробегала небольшая речка, а сразу за ней начиналась березовая роща.

– Красота-то какая! – восхитился митрополит.

– Да, красота, – поддакнул возничий. – Только все равно молодежь бежит в город. Тут ведь у нас развлече­ний никаких нет, а работа крестьянская тяжелая. В горо­де-то что, отработал смену – и ноги на диван.

Мужик довез их до самой церкви. Архиереи поблагода­рили его и, открыв калитку, вошли в церковную ограду, крестясь на храм. В глубине двора около сарая они уви­дели парня, коловшего дрова. Священник в коротком ста­реньком подряснике собирал поленья и носил их в сарай. Набрав очередную охапку, он обернулся на скрип калит­ки и замер в удивлении, воззрившись на двух идущих к нему архиереев. Потом дрова посыпались из его рук на землю, и отец Николай почти бегом устремился навстре­чу владыкам. Оба архиерея при его приближении пова­лились на колени. Отец Николай, оторопев, остановился, пробормотав:

– Господи, что это со мной творится, – и осенил себя крестным знамением: – «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его...».

– Ну вот, Ваня, мы теперь не друзи ему, а врази. Мы к тебе, Николай, с покаянием. Прости нас Христа ради. Отец Николай подбежал к ним, бухнулся на колени:

– Благословите, владыки, меня, грешного, я уж было подумал – наваждение бесовское.

Он обнял их обоих. Три поседевшие головы соедини­лись вместе. Так, прижавшись друг к другу, они просто­яли минут пять молча. Затем отец Николай вскочил и помог подняться архиереям. Все стали смеяться, хлопать друг друга по плечам, что-то говорить в радостном вол­нении. Говорили все разом, никто никого не слышал, но все были счастливы. Потом вместе пошли на сельское кладбище и отслужили литию на могиле матушки Оль­ги. Когда пришли в дом, там был накрыт ужин. К этому времени по распоряжению отца Николая на буксире при­тащили «УАЗик». За столом сидели долго, вспоминая былое и радуясь, что они теперь все вместе, как когда-то в студенческой юности. Трое друзей помолодели не толь­ко душой – глаза горели молодым блеском и морщины расправились.

Спохватившись, отец Николай сказал:

– Я ведь сегодня собирался служить службу полиелей­ную, завтра празднуем память равноапостольной княгини Ольги, матушкин день Ангела. Каждый год службу в этот день правлю, сегодня-то мало кто будет, а завтра к. ли­тургии народу много придет и из соседних деревень.

– Ну вот что, – сказал митрополит, – мы будем с тобой служить.

– Архиерейских облачений у меня нет.

– А мы с Палладием и иерейским чином послужим с удовольствием, две ризы-то у тебя еще найдутся?

– Конечно, Владыка, как благословите, – и отец Нико­лай мечтательно добавил: – Вот бы архиерейское бого­служение! Народ здешний такого еще ни разу не виды­вал.

– Будет тебе завтра архиерейская служба, – заверил Палладий. – Где у тебя тут телефон? Дозвонившись до секретаря, он распорядился:

– Завтра к половине девятого утра с протодиаконом и иподиаконами – в деревню Благодатовку. Будем литургию служить. Да не забудьте и для митрополита облаче­ние взять.

Утром, еще не было восьми часов, а уж иподиаконы суетились в храме, расстилая ковры и раскладывая об­лачения. Слух о прибытии архиереев быстро разошелся по народу, и в храм пришли даже те, кто туда никогда не ходил.

На малом входе архиепископ Палладий склонился к митрополиту и спросил:

– Если я надену на отца Николая крест с каменьями, ты у Святейшего подпишешь ходатайство?

– Не мелочись, я и митру подпишу.

Палладий снял с себя крест, надел его на отца Николая, а митрополит снял свою митру и, провозгласив «аксиос», водрузил на голову совсем ошарашенного настоятеля.

После службы и обеда Палладий засобирался домой, а Мелитон сказал:

– Ты уж не обижайся, но чего я поеду в город, и так надышался в Москве всякой гари. Поживу здесь с не­дельку как человек.

Но недельку митрополиту как человеку пожить не уда­лось. Назавтра позвонили из Патриархии и сказали, что вместо заболевшего Никанора ему надо срочно лететь в Африку на международную конференцию «Мир без ядер­ного оружия».

Прощаясь с отцом Николаем, он грустно спросил:

– Ты ни разу не видел танец эфиопских епископов под барабан?

– Нет, – ответил озадаченный отец Николай.

– Счастливый ты человек, хотя, впрочем, зрелище это прелюбопытное.

Село Нероновка Самарской области, октябрь 2002 г.

 

 

 

   ОБОРОТЕНЬ

(Святочный рассказ)

 

В монастырской трапезной сидят двое иноков и не торо­пясь едят распаренную пшеницу с изюмом и медом, называемую сочивом, потому как сегодня сочельник. Пер­вый инок – иеродиакон Петр двадцати пяти лет, высокий и дородный телом. Второй – восемнадцатилетний, неболь­шого роста и худой послушник Христофор. Монастырская трапезная – это, конечно, очень громко сказано для ком­натки в двадцать квадратных метров, с мебелью из ста­рого стола, покрытого дырявой клеенкой, да пары грубо сколоченных самодельных лавок. Едят при свече, элект­ричества в монастыре нет. Электричество было, когда здесь находилась колония для несовершеннолетних, но потом все порастащили. Провода со столбов бомжи сняли и сдали в пункт приема цветных металлов. Теперь попробуй вос­станови. Во вновь переданный монастырь Владыка на­правил трех насельников (а откуда возьмешь больше?): иеромонаха Савватия тридцати двух лет, которого назна­чил наместником, и двух уже упомянутых – Петра и Хри­стофора. Сам наместник уехал еще вчера к Владыке на прием, но обещал в сочельник к вечеру вернуться, чтобы ночью отслужить рождественскую службу. Послушник Христофор весь извелся, ожидая вечерней трапезы. От­сутствием аппетита он не страдал, ел за двоих. Иеродиа­кон Петр с завистью подтрунивал над Христофором:

– Ну ты, брат, и жрать! И куда только лезет! Да не в коня корм – вон какой худой!

– Что б ты, Петр, понимал! Это у меня обмен веществ хороший. А ты поешь – и на боковую, вот жир у тебя и откладывается.

Петр, не обижаясь, отшучивался:

– За простоту Бог дает полноту. Да если бы ты исто­рию Отечества изучал, то знал бы, что на Руси считалось исстари: кто после обеда не спит, тот не православный.

– Ну-ну, православия в тебе хоть отбавляй, прямо сдо­ба ортодоксального замеса, – язвил Христофор.

В сочельник Петр в отсутствие наместника исполнился большой важности. И после утреннего правила сообщил, что они есть не будут до первой звезды. Христофор, ожи­дая появления звезды, через каждый час выходил из кельи и таращился на небо в надежде увидеть желанный сигнал к трапезе. В пять вечера, едва спустились сумерки, он, заметив что-то блестящее в небе, бурей ворвался в келью Петра, где тот мирно почивал, памятуя о предстоящей ночной службе, и вытащил полусонного на крыльцо. Петр не сразу понял, что от него хотят. Потом долго тер глаза и пялился на небо.

– Ну, где твоя звезда?

– Вон двигается, – волновался Христофор.

– Как двигается? – недоумевал Петр.

– Да вон, из-за леса в сторону реки. Наконец Петр увидел и захохотал:

– Ну, дурья твоя голова, звезды если двигаются, то толь­ко когда падают, а это огни самолета.

Но, посмотрев на расстроенного Христофора, примири­тельно добавил:

– Пойдем накрывать на стол, звезды через полчаса будут видны. Беги к ограде, принеси в трапезную охапку сена, – распорядился он.

– Это еще зачем?

– Будем все по старому обычаю совершать.

Христофор принес сено, Петр, сняв клеенку, рассыпал его на столе, разровнял и застелил снова клеенкой. По­ставили на стол хлеб, кружки, компот из сухофруктов и горшок с сочивом. Пропели рождественский тропарь. Взяв ложку, Христофор только собрался приступить к трапезе, как Петр воскликнул:

– Погоди, еще не все!

Схватив горшок, он направился к выходу. Христофор, как был с ложкой в руках, устремился за ним:

– Ты чего, отец Петр, с крыши съехал?

– Не съехал, только надо все по-старинному, три раза обойти вокруг избы, – и, запев тропарь Рождества, по­шел, как на крестный ход, вокруг трапезной.

Христофору ничего не оставалось, как последовать за ним, подтягивая его басу своим тенором: «Рождество Твое, Христе Боже наш...». Когда после третьего круга они воз­вращались в трапезную, Петр вдруг обернулся, выхва­тил ложку у Христофора и, зачерпнув три раза в горшке, швырнул во двор сочиво.

– Ну, ты совсем спятил!

Но Петр, не обращая на него внимания, распахнул дверь, театральным жестом указав на вход, обратился к кому-то, не видимому в сумерках вечера:

– Ну, заходи, Мороз Иванович, угостись кутьей да не нападай весной: на жито, пшеницу и всякую пашицу, не губи пшеничного уроженья, тогда и на следующий год будет для тебя угощенье!

– Господи, язычество какое-то, – совсем ошарашенный, бормотал Христофор.

Петр на высоко поднятых руках торжественно занес горшок с кутьей и брякнул его посреди стола: , – Вот теперь можно есть.

Христофор, опасливо поглядывая на Петра – не отки­нет ли еще какого фортеля, стал уплетать сочиво, запи­вая его взваром из сухофруктов. Когда голод был утолен, ложки стали реже нырять в горшок, да и, ныряя, не заби­рали все подряд, что попало, а выискивали изюм да чер­нослив.

– А для чего ты три ложки кутьи во двор выбросил? Птиц покормить? – полюбопытствовал Христофор.

– Раньше крестьяне делали это для угощенья духов.

– Духов, ха-ха-ха! – развеселился Христофор. – Ну ладно, они народ темный были, а ты, филолог недоучен­ный, знать должен, что бестелесные духи в земной пище не нуждаются.

– Темный, говоришь... – как-то задумчиво произнес Петр, нисколько не обидевшись на «недоученного фило­лога»: он действительно ушел с 4-го курса филфака пед­института. – А вот не скажи, мне так думается, что на­оборот: мы – народ темный. То в атеизме блуждали, то, уверовав в Бога, воздвигли умственную систему между духовным и материальным, как будто это параллельные миры, не касающиеся друг друга. У предков наших все по-другому было: и мир духовный был не где-то запре­дельно, а рядом, в избе, где икона была не отвлеченным «умозрением в красках», а живым присутствием Боже­ства: в хлеву, в лесу, в болоте, в поле – все одухотворя­лось. Они чувствовали ангельский мир рядом, как своих друзей или как недругов – падших ангелов.

Петр встал и, подойдя к печке, пошуровал в ней ко­чергой, подкинул несколько поленьев – огонь весело за­трещал и загудел в трубе, радуясь новой для себя пище. Христофор сам закончил лишь девять классов, да и то с трудом – усидчивости не было, а вот Петра в долгие

зимние вечера послушать любил, ох как любил. Но знал: чтобы разговорить Петра, надо было задеть его за живое, так сказать, завести. Сейчас он понял, что завел его с полоборота, и теперь уже, не перебивая, приготовился слу­шать, облокотившись на стол, положив на ладони подбо­родок, прямо как кот, закрыв глаза от удовольствия. Петр не торопясь, расхаживая по трапезной, как профессор по студенческой кафедре, продолжал:

– То, что наши православные предки были намного богаче нас, в духовном, конечно, плане, мне открылось враз через замечательного русского писателя Ивана Сер­геевича Тургенева. Наша критика охотно давала ему эпи­тет «страждущего атеиста», поскольку он, имея глубо­кие религиозные запросы и не находя их удовлетворения в своем атеистическом мировоззрении, всю жизнь пере­живал мучительный разлад между мышлением и чув­ством, между интеллектуальными и религиозными за­просами. Причиной этому была суровая честность его души, готовой лучше безнадежно страдать, нежели под­даться, как он думал, добровольному ослеплению чув­ства. Кстати, таким же «страдающим атеистом», по мо­ему мнению, был и Антон Павлович Чехов. Душа его рвалась ко Христу – это видно из его произведений, а разум врача не мог преодолеть псевдонаучного отри­цания бытия Божия.

Петр подошел к столу и отхлебнул из кружки компоту. Христофор, почувствовав, что Петр уходит от темы, ре­шил вернуть его «на грешную землю».

– Ну так что там тебе открылось через Тургенева?

Петр уже хотел приводить другие примеры о «страда­ющих атеистах», но, услышав вопрос, как бы очнувшись, произнес:

– Открылось... а что мне открылось? Ах да, так вот, направили меня на практику в школу, провести урок рус­ской литературы. Сижу в классе, читаю замечательное произведение Тургенева «Записки охотника», тот рассказ, где ребята в ночном про водяных, леших да упырей раз­говаривают. Так увлекся чтением, как будто я сам рядом с ними у костра сижу, на их чистые, светлые лица гляжу

– такими они мне показались прекрасными, эти дети. Гля­нул в класс, а там пусто, то есть в глазах пусто, только лица, искаженные гримасами да ужимками, и жвачки жуют все как один да на часы поглядывают, когда урок кончится. Озоровать открыто боятся, не меня, конечно, а завуча, на задней парте восседающего. Так мне тоскливо стало, так потянуло в тот мир Тургенева, Достоевского, Гоголя, Чехова – встал я посреди урока и вышел, чтобы уже никогда не вернуться ни в эту школу, ни в свой пед­институт.

– Куда же ты пошел? – заинтересованно спросил Хрис­тофор.

Петр остановился:

– Спрашиваешь, куда пошел? – он вытянул правую руку вперед.

«Ну прямо совсем как вождь мирового пролетариата»,

– подумал про себя Христофор и, не сдерживаясь, фырк­нул смешком.

Но Петр, не обращая на него внимания, медленно, с выражением начал:

– «Тоска по небесной родине напала на меня и гнала через леса и ущелья по самым головокружительным тро­пинкам диалектики... Да, я пошел на мировую с Созда­телем, как и с созданием, к величайшей досаде моих про­свещенных друзей, которые упрекали меня в этом отступничестве, в возвращении назад, к старым суевери­ям, как им было угодно окрестить мое возвращение к Богу».

Петр поклонился и сел к столу.

– Браво, браво! – зааплодировал Христофор. – Как ты умеешь красиво сказать!

– Это, к сожалению, не я, а великий немецкий поэт Генрих Гейне сказал.

– Надо же, как запомнил, я ни за что не смог бы.

– Я смог потому, что в свое время эти строки потрясли меня до глубины души. Ты знаешь, я пришел к выводу, что надо верить в простоте сердца, как наши прабабуш­ки верили.

– Да уж тут как не поверишь, коли собственными гла­зами видел. Такое не забудется, – задумчиво сказал Хрис­тофор как бы самому себе.

– Чего это ты там видел?

– А ты в оборотней веришь?

– Да как тебе сказать, не особенно, но мысль такую допускаю.

– А я вообще в них не верил, да две недели назад после вечерней молитвы выглядываю в окно, смотрю: кто-то хо­дит. Пригляделся, а это бомж Федька, которого намест­ник Чернокнижником прозвал за то, что он хвастал, что черную магию изучал, а как напьется, угрожает порчу на нас навести. Так вот, гляжу, ходит он, ходит, потом в са­рай зашел, там какой-то шум, рычание, а через несколько минут волк выбегает, здоровый, матерый такой, и побег в сторону деревни, а наутро телка у тети Фроси исчезла. Заглянул я в сарай днем да обнаружил там свежую об­глоданную кость. Пошел к наместнику, все рассказал про оборотня, а он смеется, говорит: «Чернокнижник собаку с лежанки согнал, вот ты и принял ее за волка, а телку он, наверное, с дружками своими украл, да где-нибудь в лесу разделали и едят потихоньку». Прямо какой-то Фома Неверующий этот наместник. Я ему говорю: «Оборотень это, что я, волка от собаки отличить не смогу?» А он мне отвечает: «Ты и волка с собакой перепутаешь, и корову с лосем». Как будто я биологию в школе не учил, там на картинке волк изображен, точь-в-точь как я видел.

– Да-а, – задумчиво протянул Петр, – я этого Черно­книжника сегодня видел, когда за елкой в лес ходил. Кста­ти, давай елку украшать, приедет отец наместник, а у нас елка стоит украшенная. Что-то до сих пор его нет, уже девять часов, последний автобус из города давно уже пришел. Ну да, может быть, на попутках доедет.

Елку из сеней занесли в трапезную и установили в ведро с песком. Сразу запахло душистой хвоей и смолой. В душах насельников поселилась тихая предпразднич­ная радость.

– Чем же мы будем ее украшать? – поинтересовался Христофор.

– А как в старину. Ты убирай со стола, а я схожу в келью, возьму материал для украшения.

Через пять минут Петр вернулся и вывалил на стол из большой сумки листы цветной бумаги, золотистую оберт­ку от шоколадных плиток и конфет и много другой всякой всячины. Они вооружились ножницами, клеем, ниткой с иголкой, и елка стала украшаться гирляндами из цвет­ной бумаги, лесными шишками, обернутыми золотистой фольгой. Особенно хорошо у Петра получались ангелочки из цветной и золотистой бумаги.

– Ты где так ловко научился? – поинтересовался Хрис­тофор.

– Нужда заставила. Как мать с отцом разошлись, нас трое на ее шее осталось, а на зарплату учительницы на­чальных классов много ли игрушек накупишь? А елку к Новому году нам, детворе, хотелось. Вот мама и вспомни­ла свое послевоенное детство, когда еще ребенком сама игрушки со своей мамой делала. И нас научила. Еще друг с другом соревновались: кто красивее, кто лучше.

Наместник монастыря Савватий сидел в приемной у правящего архиерея, ждал Владыку. После службы со­чельника Владыка принимал какую-то делегацию то ли из Австрии, то ли из Англии, затем поехал на встречу с губернатором, обсудить проведение всероссийской нрав­ственно-патриотической конференции. Увидев в прием­ной Савватия, благословил его и попросил обязательно дождаться. Но после встречи с губернатором Владыку срочно попросили приехать на телевидение для записи рождественского поздравления. Савватий терпеливо ждал и вспоминал, что таким Владыка был всегда, сколько он его помнит: беспокойный и болеющий за церковное дело и ради этого дела не жалеющий ни себя, ни своих помощ­ников.

Более пятнадцати лет назад Савватий, тогда еще Сере­жа Белов, был у Владыки иподиаконом, затем ушел в армию да так там и остался на сверхсрочную. После окон­чания контракта вернулся домой, зашел в родной кафед­ральный собор, как был в военной форме, подошел к ар­хиерею на елеепомазание. Владыка радостно улыбнулся, как родному:

– Ну, с возвращением из страны далече, – и широким крестом по всему лбу помазал Сергея так, что душистый елей по носу потек, словно слеза.

Может, это и была слеза, только понял он, что от Вла­дыки никуда не уйдет, хватит, навоевался. После служ­бы, уже за трапезой с архиереем, тот ему так и сказал:

– Был ты, Сергей, воином Отечества земного, а теперь будешь воин Христов Отечества Небесного.

Через месяц Владыка постриг его с именем Савватий. Вспомнил Савватий, как Владыка назначил его намест­ником только что переданного монастыря.

– Там же одни развалины, – удивился Савватий. – Стоит ли его открывать, коли монахов нет? Но Владыка строго прервал Савватия:

– Если б так рассуждали преподобный Сергий и дру­гие наши подвижники, то на Руси ни одного монастыря не было бы.

В монастырь приехали вместе с иеродиаконом Петром. Знали, что будет нелегко, но действительность превзошла их ожидания. Кое-как оборудовали помещение для жилья, сложили печку, где застеклили, а где фанерой забили окна. Одну комнату смогли оборудовать под домовую церковь. К бытовым трудностям добавилось другое искушение: из городка по соседству стала наезжать молодежь на мото­циклах. Музыку врубают на всю катушку, костры жгут, курят, пьют водку, матом ругаются. Какая тут молитва!

Савватий пробовал урезонить молодых людей, но те только на смех подымали. Когда он в очередной раз вы­шел пристыдить их, одна подвыпившая деваха стала кри­чать:

– Девочки, смотрите, монахи-то какие красивые, я, по­жалуй, к ним пойду, утешу, – и пошла в сторону Савва­тия, раздеваясь на ходу.

Поднялся страшный гогот, шутка всем понравилась. Савватий в досаде плюнул, развернулся и пошел в келью. Один из подростков истошно завопил:

– Ты подумай только, он на наших девочек плюет! Надо его вежливости научить!

От костра встал здоровый верзила и перегородил дорогу Савватию:

– А ну, скидывай свой балахон, посмотрим, что у тебя под ним.

Савватий хотел отодвинуть парня и пройти мимо, но тот, толкнув его в плечо, заорал:

– Ты, морда поповская, куда прешь? Я с тобой разго­вариваю! – в руке его блеснул нож.

В ожидании интересного спектакля все подвинулись по­ближе. Монах пригнулся, наклонился чуть вправо, затем резко нырнул влево. Верзила взвыл от боли и шмякнулся лицом в землю, при этом рука с ножом была вывернута за спину, а сам монах коленкой прижимал его сзади к земле, нож уже был в его руке. Всех охватил шок, только одна девица пропищала:

– Да отпустите его, ему же больно!

Савватий встал, отряхнул подрясник, поиграл ножом:

– Штука хорошая, – сказал он, – в монастырском хо­зяйстве пригодится. А вам пять минут на сборы, через пять минут выйду: кто не спрятался – я не виноват, – и спокойно пошел к себе в келью.

Больше таких наездов не было.

...Наконец пришел Владыка, извинившись за задерж­ку, пригласил Савватия в кабинет. Он подробно рас­спросил его про все стороны жизни монастыря. Внима­тельно слушая обо всех трудностях, тяготах и неустроен­ности монастырской жизни, Владыка вздыхал и сокру­шенно качал головой. На успехи реагировал восклица­ниями:

– Молодцы! Вот видите, что-то уже получается! – Или: – Рад за вас.

– Сейчас мечта наша баньку построить, – продолжал Савватий. – Летом-то мылись в речке, а как зима при­шла – негде, не обовшиветь бы. На строительство бани надо тысяч пятнадцать-двадцать. Весной думаю собор крышей перекрывать, чтобы дальше не разваливался, и потихоньку начинать реставрировать.

– Вот, отец Савватий, – перебил его Владыка, – решил я вам в подворье передать храм святой великомученицы Екатерины, среди городских приходов по доходу он не на последнем месте. Будет этим для вас материальная под­держка.

– А куда же настоятеля отца Аркадия Филимонова? – поинтересовался Савватий.

– Я его снимаю, уже указ готов, не хочу перед Рождест­вом расстраивать, а после Рождества приезжай, прини­май дела. Его пошлю настоятелем в деревню Кудиновку, он этот приход сам основывал, пусть туда и едет.

– Владыка, – оторопел Савватий, – там же от силы десять-пятнадцать прихожан, а у батюшки семья много­детная, он же себя не прокормит.

– Ничего, не пропадет, он шустрый, деятельный, чего-нибудь придумает. Сам виноват, я его не собирался сни­мать, а только предложил третью часть дохода вам на монастырь отдавать, а он мне заявляет, что негде взять денег, все уходит на реставрацию и содержание храма. Мне такие настоятели не нужны.

– Владыка, но он же действительно много делает в храме.

– Хватит заступаться, – нахмурился Владыка, и в гла­зах его мелькнул холодный огонек. – Я своих решений не меняю, – и встал с кресла, давая понять, что заканчивает неприятный для него разговор.

Для Савватия это прозвучало по-пилатовски: «Аще писах, писах», – он понял, что спорить с архиереем беспо­лезно, только раздражит Владыку, и подошел под благо­словение. Когда Владыка благословлял Савватия, взгляд его снова излучал доброту и мягкость. Улыбаясь, он, слегка пристукнув ладонью Савватия по лбу, произнес:

– Не бери в голову, пусть она будет у тебя светлой и ясной, поднимай монастырь вопреки всем врагам Церкви и Отечества.

Савватий вышел от архиерея, размышляя о том, что есть как бы две правды, одна – архиерея, другая – отца Аркадия. Но архиерей думает обо всей епархии, а отец Аркадий – только о своем приходе. Значит, архиерейская правда выше, решил Савватий, немного успокаиваясь, гля­нул на часы и понял: на последний автобус опоздал.

«Как же я буду добираться? Так хочется поспеть к ноч­ной рождественской службе. Господи, помоги мне, греш­ному, не ради меня, окаянного, а ради братии моей, да чтобы службу рождественскую отслужить». После этого он три раза прочел «Отче наш» и трижды «Богородице Дево, радуйся».

Рядом взвизгнули тормоза, из остановившегося чер­ного джипа выскочил парень, в котором Савватий узнал сержанта Стаса Кремлева из своего спецназовского ба­тальона.

– Товарищ старшина! – кричал на ходу, широко раски­нув руки, Стас. – Еле вас признал в рясе! Вот так встреча!

– Значит, глаз разведчика не подводит, – так же обра­довался Савватий, идя навстречу объятиям Стаса.

– Вы как нас учили: смотреть не на одежду, а на лицо, в глаза, чтоб своих и чужих распознавать, – крепко обни­мая, смеялся Стае.

Петр и Христофор, закончив украшать елку, любова­лись своим творением.

– Э-э, да уже двенадцатый час, раз наместника нет, давай помолимся, отдохнем, а утром пораньше встанем. Он, наверное, приедет, и будем службу править, – озабо­тился Петр.

Кельи Петра и Христофора были в разных частях кор­пуса. Петр повесил свой подрясник на гвоздь, подлил в лампадку масла, увеличил фитиль так, что осветился не только иконный угол, но рассеялся мрак во всей пере­дней половине кельи. Перед тем как лечь в постель, вы­глянул в окно. Ночь была темная, но ему показалось, что между руинами монастырского собора мелькала тень, похожая на фигуру Федьки Чернокнижника. Петр пере­крестился, отгоняя тревожные мысли, и юркнул под оде­яло. Но заснуть не мог, вспоминая разговор с Христофо­ром об оборотнях и о Чернокнижнике. Днем он в них не верил, да и сейчас не очень, но в темноте все предметы вокруг обретали зловещие очертания, казалось, что с ухо­дом солнца человек становится не защищенным от тем­ных сил зла.

«Как же? – подумал Петр. – А молитва для христиа­нина есть и защита, и оружие».

В это время под окном кельи он услышал чьи-то шаги, затем удар и рев, похожий на рычание зверя. Наступила тишина. Затем снова шаги, снова удар и снова стон и рычание. Петр вскочил с кровати как ужаленный, широ­ко перекрестившись, он истово произнес:

– Спаси и сохрани!

Затем, схватив из-под кровати топор, выбежал на ули­цу в одних кальсонах и рубашке, читая на ходу молитву:

– Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидищии Его...

Дверь в келью Христофора оказалась приоткрытой, но самого Христофора там не было. Петр кинулся назад в свою келью, чтобы одеться и продолжить поиски. Христо­фор стоял в его келье к нему спиной, закрыв лицо рука­ми. У Петра мелькнула дурацкая мысль, что Христофор повернется сейчас – и он увидит звериный оскал оборот­ня. Он нерешительно окликнул его:

– Христофор...

Тот обернулся. Петр увидел искаженное гримасой боли и досады, заплаканное, по сути еще детское лицо. Петр опустил на пол топор, сел на кровать, усадил на табуретку Христофора:

– Ну рассказывай, что случилось. Я тут так за тебя испугался!

Христофор поведал, что, когда они разошлись по кель­ям, то его стали одолевать страхи и он решил пойти к Петру. Для сокращения пути пошел не по дорожке, а пря­мо под окнами. Там оказался лед, чуть припорошенный снежком, вот он и шмякнулся, от боли и досады зарычал, сделал еще пару шагов и еще раз шмякнулся. Приходит в келью, а Петра нет, ну тут он совсем пал духом и рас­плакался.

– Да это я в окно воду из-под умывальника выплеснул, лень было выносить, – признался Петр.

– Ах ты, филолог недоученный, я из-за твоей лени чуть башку себе не разбил!

Они оба рассмеялись. В это время во двор вкатил, свер­кая фарами, черный джип, просигналив пару раз. Петр, накинув подрясник и фуфайку, вместе с Христофором выскочили во двор. Из джипа вышел наместник, широко улыбаясь, двинулся навстречу братии.

– Ну, с наступающим Рождеством, соколики! – про­кричал он. – Познакомьтесь: мой армейский сослуживец, ныне предприниматель, или, как там, бизнесмен, – пред­ставил Савватий водителя джипа, молодого мужчину, спортивно одетого, с короткой стрижкой. – Зовут Станис­лавом Николаевичем.

– Можете просто Стас, – пожимая руки насельникам, улыбнулся тот. – Ну что, Божьи люди, куда гостинцы рож­дественские разгружать? – и он открыл, багажник, где сто­яло несколько коробок.

Перенесли их в трапезную и пошли в домовую церковь совершать службу. Служба прошла торжественно, в при­поднятом молитвенном настроении. Стае выстоял все три с половиной часа, иногда неумело крестясь, чувствова­лось, что с непривычки ему тяжело. После службы пошли в трапезную. Стали накрывать на стол. Савватий одоб­рил елочку, украшенную Петром и Христофором. Открыл одну из коробок и достал оттуда яркие, большие елочные шары.

– Это Владыка нам послал в подарок, не забывает нас.

Наместник подарил Петру книгу Флоровского «Пути русского богословия», а Христофору – теплую фланеле­вую рубашку. Братия подарила наместнику четки из от­шлифованных речных камушков, которые вот уже два месяца в тайне от него изготавливала. Все были доволь­ны. На столе благодаря щедрости Стаса красовались не­обычные яства: икра, семга, балык осетровый и бутылка французского коньяка. Сидели за столом весело, непри­нужденно разговаривали. Петр рассказал историю с обо­ротнем, наместник со Стасом так смеялись, что чуть не опрокинули скамьи. Стае пообещал на святках прислать бригаду электриков с проводами и подключить электри­чество. Петр предложил поводить хоровод вокруг елки. Все вместе взялись за руки и пошли с пением колядок.

На какое-то время они почувствовали себя детьми, во вся­ком случае, детьми Божиими.

Со стороны речки к монастырю крался Федька Черно­книжник. Ступал он осторожно, в надежде, что монахи все в трапезной и можно что-нибудь стянуть в келье. Он уже вставил отмычку в замок, но прислушался к пению, доносившемуся из трапезной:

Невместимый, Он вместился

в тесных яслях, как бедняк.

Для чего же Он родился?

Для чего же бедно так?

Для того, чтоб нас избавить

от диавольских сетей,

Возвеличить и прославить нас любовию Своей.

Слава Рожденному, в бедные ясли Вложенному!

 

Он подошел ближе и стал слушать, вспоминая, как в детстве ходил колядовать по соседям. Потом припомнил слова, которые он тогда пел. Взял да и постучал в дверь трапезной, сначала робко, а потом громче. Дверь распах­нулась. Федька оскалил свой щербатый, беззубый рот в улыбке, хрипло прокричал:

– Я пришел Христа прославить, а вас с праздничком поздравить! – И тут же, боясь, что его прогонят, торопли­во запел:

Рождество Христово, Ангел прилетел,

Он летел по небу, людям песни пел:

«Вы, люди, ликуйте, все ныне торжествуйте,

Днесь Христово Рождество!»

 

И, сконфузившись, хотел сразу убежать, но четыре пары рук подхватили его, втащив в трапезную, усадили на лавку за стол.

Волгоград, декабрь 2001 г.

 

 

 

 

ВНУК ШАЛЯПИНА

 

Солнечные блики отражались в мелкой ряби великой русской реки Волги, как тысячи золотых монет. День клонился к вечеру, но летнее солнышко, несмотря на свой заметный сдвиг к западу, продолжало обжигать своим жаром спокойные воды могучей реки, и пристань, и бе­лые теплоходы, пришвартованные к ней. Вот только до людей, сидящих в ресторанчике речного вокзала, распо­ложенного на террасе у самой воды, оно не могло достать. Терраса была покрыта огромным тентом. Потому-то ни­кто из сидящих за столиками не спешил покинуть это благостное убежище. Сидели, лениво потягивая пивко, вели неторопливые и нешумные беседы. За одним из столиков было более оживленно и более шумно, чем за другими, попросту сказать – весело. За веселым столом сидели четверо. Мужчина лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с окладистой рыжей с проседью бородой, в светлом легком костюме из льна и широкополой соломенной шляпе и его сотрапезники – трое молодых людей в темных брюках и белых рубахах с отложными воротничками и короткими рукавами. Молодые люди пили пиво, а около бородача, кроме пива, стоял маленький хрустальный графинчик с водкой. Он что-то бойко рассказывал, жестикулируя, при этом мимика лица его, поминутно меняясь, выражала еще больше, чем руки. Он то грозно округлял глаза и топор­щил усы, то лицо его выражало подобострастие или лу­кавство, то испуг и недоумение. Молодые люди с почтительным восторгом смотрели на него, стараясь не пропу­стить ничего, и через каждые две-три минуты принима­лись хохотать. Пока они смеялись, он отпивал глоток вод­ки, запивал его двумя-тремя глотками пива и продолжал свою речь. Бородач был архиерейским протодиаконом Ва­силием Шаховым, знаменитым на все Поволжье своим неповторимым могучим баритоном.

Красивый тембр его голоса действительно вызывал вос­хищение, в церковных кругах отца Василия называли вто­рым Шаляпиным. Протодиакон принимал это как долж­ное, говоря: «Я ведь родом из Плеса Костромской губернии, а там Федором Шаляпиным куплено было имение, моя бабушка в прислугах у него ходила». «Слушай, – подшучи­вал над ним кладовщик епархии Николай Заныкин, – наверное, Шаляпин с бабушкой твоей согрешил, и внук в деда дарованием удался». «А что, – подхватывал шутку отец Василий, – все может быть, один Бог без греха». Так что некоторые стали в шутку называть его внуком Шаля­пина.

Сидевшие с ним рядом трое молодых людей были вос­питанниками Духовной семинарии и в летние каникулы прислуживали архиерею в качестве иподиаконов. В го­род N, где была вторая кафедра архиерея, они прибыли вместе с Владыкой на престольный праздник собора. Пос­ле службы и банкета архиерей отправился на машине прямо в Москву по делам Патриархии, а иподиаконам велел купить билеты на поезд, чтобы они возвратились домой. Протодиакон взял билет на теплоход, выразив мнение, что только дураки летом ездят на поездах из пун­кта «А» в пункт «Б» при условии, что эти два пункта стоят на Волге. У ребят поезд был поздно вечером, а у отца Василия теплоход отходил пораньше. Вот они и по­шли его провожать. Ожидая посадки, протодиакон, широкая душа, пригласил бурсаков в ресторан. Отец Васи­лий был замечательный рассказчик, а уж историй и баек на церковные темы он знал столько, что слушать – не переслушать. Его шутки, прибаутки и анекдоты переска­зывали друг другу по нескольку раз. Если отец Василий давал кому-то прозвище, оно приклеивалось намертво. Например, пономаря собора, тихого и смиренного Вале­рия Покровского, он назвал Трепетной Ланью, и все его стали так называть (не в лицо, конечно, а за глаза). Архи­ерея он назвал Папой, и все между собой называли его Папой. Громогласную псаломщицу Ефросинию Щепину назвал Иерихонской Трубой, и для всех она стала только Иерихонской Трубой. Этот список можно продолжать на всех работников епархиального управления и служащих собора. Как-то настоятель собора похвалился, что канди­датскую в Духовной академии защищал по древнееврей­скому языку – и тут же получил прозвище Князь Иудей­ский. Протодиакон делал это беззлобно и без всякого ехидства, в простоте сердца, потому на него никто не оби­жался. Заметив, что отец Василий допил водку, один из семинаристов тут же услужливо подлил ему из графин­чика, говоря при этом:

– Давайте, отец протодиакон, по второй.

– Чему же вас в семинарии там учат? – прогудел отец Василий. – Никогда, слышите, никогда не говорите «по второй, по третьей». А то попадете в неприятную исто­рию, как давеча один батюшка.

– Как надо говорить, и в какую историю попал ба­тюшка? – встрепенулись семинаристы,

– Так слушайте, вам как будущим священникам это надо знать, а всем прочим, – он обвел зал глазами, – тоже бы не мешало. Один батюшка служил в далеком от областного центра селе, куда ни один архиерей никогда

не заезжал. Короче, забыли о существовании этого ба­тюшки. Но он решил сам о себе напомнить, приехал в епархиальное управление. Подошел к архиерею под бла­гословение, представился. Владыка стал расспрашивать его о житие-бытие. Батюшка в ответ: «Все славу Богу, жи­вем, не жалуемся, вашими святыми молитвами». Потом говорит: «Мне, Владыка, неудобно предлагать, но у меня с собой бутылочка водки, давайте выпьем за встречу». Владыке понравились прямота и бесхитростность батюш­ки, он его усадил за стол, велел келейнику закуски по­дать. Батюшка разлил по стопочкам и говорит: «Давайте, Владыка, за встречу по единой». Выпили, закусили. Ба­тюшка еще разлил: «Давайте, Владыка, за Ваше здоро­вье по единой». Выпили, закусили. Потом выпили по еди­ной за «благорастворение воздухов» и за «изобилие плодов земных». Так всю бутылочку и угомонили. Владыка раз­добрился и спрашивает: «А какая у тебя последняя на­града?» – «Да никакой у меня награды нет, самая боль­шая награда для меня, что служу у престола Божия». Нахмурился архиерей и говорит: «Непорядок, кого ни попадя награждаем, а такого хорошего батюшку забыли, да мы сейчас это дело поправим». Кнопочку на столике нажал, влетает секретарь: «Чего изволите, Владыка?» «Пиши указ: наградить этого батюшку камилавкой и зо­лотым наперсным крестом».

Поехал облагодетельствованный батюшка к себе на при­ход. Служит обедню, на голове камилавка красуется, на груди крест золоченый сверкает. Увидел это соседний настоятель и спрашивает: «Как ты такие награды зара­ботал, мы с тобой одинаково по двадцать лет служим, а у меня еще ни одной нету?» – «Да я сам не знаю, за что. Поставил Владыке бутылку – он меня и наградил». «Ну, – думает сосед, – я не такой простофиля, я Владыке самый дорогой заморский коньяк повезу и уже сразу митру получу в награду». Приезжает к архиерею – и с порога ему: «Я, Владыка, для вас такой коньяк редкий и дорогой привез, который только один Вашему высокому сану мо­жет соответствовать». «Ну садись, батюшка, – говорит Владыка, – будем вместе твой коньяк заморский пробо­вать». Разлил батюшка коньяк по рюмочкам и говорит: «Давайте, Владыка, по первой за встречу». Выпили, за­кусили. «Ну, как живешь, рассказывай», – говорит Вла­дыка. «Да как живу, – отвечает тот, – вот уже двадцать лет служу, никакой награды не имею. Давайте по второй за Ваше драгоценное здоровье». Владыка нахмурился. Выпили, закусили. «Давайте, Владыка, по третьей, – пред­ложил батюшка, – за благорастворение воздухов». Тут Владыка как треснет кулаком по столу: «Ты что, – гово­рит, – приехал считать за архиереем, сколько я выпью?» И уехал батюшка несолоно хлебавши. Так что, братия, только по единой, – заключил протодиакон и, подмигнув смеющимся семинаристам, осушил стопку.

Диктор объявила посадку на теплоход, и братия прово­дила отца Василия до трапа. Затем стояли у причала, наблюдая за отшвартовкой судна и махая руками прото­диакону. Тот в ответ помахивал им шляпой.

Положив вещи в каюту, отец Василий направился в ресторан теплохода, чтобы утолить жажду и пропустить рюмочку-другую. Но, пошарив в карманах, обнаружил, что деньги все закончились. На душе сразу стало груст­но. Он облокотился на ограждавшие палубу перила и стал смотреть на воду. К своей досаде, он ощутил, как свежий ветерок речного простора выдувает из него приятное хмель­ное ощущение праздника. Короче, почувствовал, что на­чал трезветь. От этого стало еще тоскливее, и неожиданно для себя самого он затянул негромко: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс...» Отец Василий пел, ощущая себя вот этим одиноким утесом, и песня его крепла. Люди, про­гуливающиеся по палубе, остановились и стали слушать. К концу исполнения песни, наверное, половина пасса­жиров теплохода собрались около отца Василия. Когда он закончил, все зааплодировали. Протодиакон театраль­но поклонился. К нему подошел солидный седой мужчи­на и, представившись отставным генералом, с чувством пожал руку:

– Просто от души, огромное вам спасибо, тронули. Вы, наверное, артист? В каком театре поете?

– Я не артист, – скромно признался отец Василий. – Я просто – внук Шаляпина.

– Как! Того самого?! – воскликнул генерал.

Протодиакон распрямился, два пальца ладони зало­жил за борт пиджака между первой и второй пуговица­ми, поднял высоко голову:

– Да, того самого – Федора Ивановича, – уже громче сказал он.

Генерал в радостном волнении вытер пот со лба пла­точком:

– Вот как бывает, надо же, внук самого Шаляпина!

Подошел другой мужчина, спросил у отца Василия имя и отчество, тот представился Василием Андреевичем. Муж­чина стал приглашать его в ресторан вместе поужинать, познакомить с семьей и уже было взял за локоть, собира­ясь увести с собой. Но генерал, спохватившись, рявкнул:

– Отставить! – однако, сообразив, что он не в армии, тут же сманеврировал на учтивое извинение и увлек отца Василия за собой.

Проводив протодиакона к столику, представил его жене и друзьям. Отцу Василию поднесли бокал шампанского, предложив выпить за его великого деда. Но он, сославшись на то, что шампанское плохо влияет на голосовые связки, позволил угостить себя армянским коньяком. Сво­бодные до этого столики были тут же заняты, а те пасса­жиры, которым не хватило места, расположились на палу­бе рядом с рестораном, в нетерпении ожидая, когда запоет отец Василий. Протодиакон, хорошо зная биографию Ша­ляпина, потягивая коньячок, рассказывал о своем «деде» как по писаному, приукрашивая рассказ художественны­ми подробностями, ему только одному известными. Когда он дошел в своем повествовании до нижегородского пе­риода жизни «деда», то встал и со всей страстью испол­нил «Дубинушку». Вскоре Шахов разошелся не на шутку и, уже сам не сомневаясь, что он истинный внук Шаля­пина, исполнил «Из-за острова на стрежень». При словах «...обнял персиянки стан...» он обхватил проходившую мимо официантку за талию. Та, обомлев от счастья, уже готова была разделить участь несчастной княжны, но про­тодиакон не стал бросать ее за борт.

За столом ему стало тесно, и он вышел на палубу, ок­руженный толпою поклонников. Каждому хотелось побы­вать с ним рядом, поднести рюмочку. Поднос с закуской и выпивкой носили за ним по пятам. Не забыл протодиа­кон и церковных песнопений, исполняемых Шаляпиным. Он с таким чувством исполнил сугубую ектенью, что неко­торые стали креститься. Но когда отец Василий со всей страстью исполнил куплеты Мефистофеля «Люди гибнут за металл» из оперы «Фауст», его буквально на руках понесли с кормы на нос корабля. Там, на носу корабля, он дошел в биографии до смерти Шаляпина. Рассказы­вал, как хоронили «деда», как весь Париж вышел попро­щаться с великим русским певцом, как при прощании с Шаляпиным слушали в записи «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко...».

– Бессмертный голос великого певца звучал над его смертным телом, и каждый стоящий у гроба понимал: жизнь коротка, а искусство вечно, – закончив такими словами рассказ, протодиакон начал петь «Ныне отпущаеши».

В это пение он вложил всю свою душу. А допев, замер­тво свалился на палубу и заснул. Даже его могучий, тренированный к возлияниям организм не выдержал той народной любви к Шаляпину, которая излилась на «его внука» в этот теплый летний вечер. Поскольку никто не знал, в какой каюте проживает отец Василий, его по рас­поряжению капитана теплохода бережно отнесли в сво­бодный люкс.

Утром теплоход причалил в речном порту, капитан по телефону связался со службой такси, и машина была по­дана к трапу. Протодиакон стоял на палубе и прощался с пассажирами, когда подошла официантка, та, которой выпала роль «персидской княжны», и подала на подносе стопочку охлажденной водки и маринованный огурчик. Отец Василий по-гусарски опрокинул стопку в рот, кряк­нул от удовольствия и, закусив огурчиком, звонко чмок­нул в щеку зардевшуюся официантку.

Машина отъехала, шофер обернулся и удивленно спро­сил:

– Слушай, отец Василий, ты что, фамилию сменил? Что-то тебя столько народа провожало, я уж подумал какой-то генерал Шаляпин приехал или секретарь обкома.

– Эх ты, садовая голова, – ухмыльнулся протодиакон. – Это моя фамилия по деду. Провожали меня генералы: их много, а Шаляпин один. Понял?

– Чего уж не понять, по мне хоть Шаляпин, хоть Шляпин, лишь бы счетчик щелкал да на чаевые клиенты не скупились.

Волгоград, декабрь 2001 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ШУТНИК,

ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ. КАК УСТАНОВКА

АМЕРИКАНСКИХ КРЫЛАТЫХ РАКЕТ

«ПЕРШИНГ-2» ПОМОГЛА ПРОВЕСТИ

ОТОПЛЕНИЕ В ПОКРОВСКУЮ ЦЕРКОВЬ

 

Настоятель кафедрального собора протоиерей Борис Шумилин и церковный староста Илья Иосифович Кислицкий одновременно вышли во двор собора, один из дверей храма, другой из бухгалтерии. Отец Борис, высо­кий статный мужчина лет пятидесяти с аккуратно пост­риженной темной с проседью бородкой, завидев старосту, широко улыбаясь, двинулся ему навстречу:

– Илье Иосифовичу наше с почтением.

Кислицкий, небольшого роста, лысоватый, плотный по­жилой мужчина, остановился, поджидая настоятеля. Дви­гаться навстречу он считал ниже своего достоинства. Вот если бы это был не настоятель, а, скажем, уполномочен­ный по делам религии, то другое дело. Не то что бы по­шел, а побежал бы. Только когда настоятель подошел к нему, он как бы нехотя поздоровался:

– Здрасте, отец Борис, у вас все в порядке?

– Вашими молитвами, Илья Иосифович, все слава Богу. Что-то вы сегодня раненько пожаловали, прихожу к ран­ней обедне, а мне пономарь докладывает, что вы уже в бухгалтерии.

– Надо подготовиться, фининспекцию из Москвы ждем. Вот и пришел пораньше еще раз проверить, чтобы все чики-чики было, – важно заявил староста.

– Помилуй Бог! Ведь никогда такого не было, чтобы из Москвы инспекция.

– Готовят новое изменение в законодательстве о куль­тах, вот и посылают с проверкой.

– И что, вот так предупреждают, что с проверкой едут?

– Нет, держат в секрете. Об этом отец Никита узнал, у него тесть в Москве там работает, – указал пальцем куда-то в небо Кислицкий.

– Кому вы поверили, Илья Иосифович! Отец Никита же всех разыгрывает!

– Да он при мне из бухгалтерии в Москву звонил и разговаривал.

– А вы проверьте на телефонной станции, были ли с Москвой разговоры. За эти сорок дней, что он у нас прак­тику проходит после рукоположения, я и не такое от него слышал. Вот давеча опоздал на службу, я ему: «Вы поче­му опаздываете?» А он смотрит мне прямо в глаза и гово­рит, что был вынужден подвезти до Дворца спорта Аллу Борисовну Пугачеву на концерт. Я аж опешил: «Как так?» – говорю. А он рассказывает: «Еду я на службу, смотрю, Алла Борисовна стоит на обочине, голосует, ну я, есте­ственно, по тормозам. А она: «Голубчик, выручай, опаз­дываю на концерт, у меня машина сломалась, а там две тысячи зрителей ждут». Ну как я мог отказать известной народной артистке!»

– Точно, – подтвердил староста. – Пугачева сейчас с гастролями в нашем городе.

– Да я это и сам знаю. Кругом афиши. Только поду­майте: что, она одна по городу ездит? Да ее целая ка­валькада машин сопровождает. А сколько других приме­ров его так называемых шуток! Диаконы наши всегда пользуются ингаляторами, использованных баллончиков от них много скопилось в пономарке. Так отец Никита что учудил: взял эти баллончики и покидал в печку. Алтарник стал в печке угли разжигать для кадила, а баллончи­ки начали взрываться. Бедный пономарь три дня к печке не мог подойти. Говорил, что бес там сидит. А он не в печке сидит, а в отце Никите. Недавно что сотворил: при­носит в алтарь красивую коробочку, на ней написано «Ладан ливанский», а внизу наклейка «Made in Paris». Диаконов предупредил, чтобы они из этой коробочки ни­чего не брали. Отец Петр не вытерпел и украдкой подсы­пал из коробочки себе в кадило, вышел кадить на амвон, а певцы на левом клиросе чуть не задохнулись. В коро­бочке оказался нафталин от моли. Стали ругаться, а отец Никита смеется: «Я же предупреждал, чтоб эту коробку не трогали».

У старосты нарочитой серьезности как не бывало, пока настоятель рассказывал, он смеялся до слез, потом резко посерьезнел:

– Но если он надо мной вздумал шутить, к уполномо­ченному пойду, я слышал, что его из семинарии выгнали за что-то. Сколько ему, кстати, лет?

– Да сопляк еще, всего двадцать два года. А из семи­нарии его тоже за шуточки выгнали.

– Ну-ну, что он там натворил?

– Назначили к ним в семинарию нового преподавателя по предмету «Конституция СССР». Преподаватель солид­ный, отставной подполковник, в армии был замполитом полка. Ну, конечно, человек светский, в религиозных воп­росах не разбирается. Его предупредили, что перед на­чалом урока дежурный по классу должен прочесть мо­литву. Обычно читается «Царю Небесный», даже если медленно ее читать, то на это уйдет не более 15-20 секунд. Но какая молитва и сколько она читается, преподавателю не сказали. Приходит он на первое занятие – дежурным как раз был Никита. Открывает наш шутник Псалтирь и давай подряд все кафизмы шпарить, на пол-урока. Под­полковник думает, что так положено, стоит ждет, с ноги на ногу переминается. А после занятий в профессорской у инспектора спрашивает: «Почему у вас такие молитвы длинные? На лекцию времени не остается». Все тут и выяснилось.

В это время отец Никита, не подозревая, что о нем идет речь, подобрав полы рясы повыше, через две ступеньки летел по лестничным маршам колокольни на звонницу собора. За ним еле поспевал его сверстник, звонарь собо­ра Алексей Трегубов, студент консерватории по классу народных инструментов. Когда выскочили на звонницу, спугнули нескольких голубей, до этого мирно ворковав­ших под крышей колокольни.

– Ух ты, Лешка, красотища какая! Сколько здесь мет­ров до земли?

– Не знаю, – пожал плечами звонарь.

– Сейчас узнаем: я плюну, пока плевок летит, посчи­таем и перемножим на скорость, – и отец Никита тут же плюнул.

– Ты что, Никита, делаешь, вон внизу староста с на­стоятелем стоят, что, если попадешь? – всполошился Алексей.

– Если попадем на лысину Илье Иосифовичу, то пол­тора метра придется из общего расстояния вычесть.

– Он тебе тогда сам вычтет, но уже из твоей зарплаты, а меня, пожалуй, и уволят, проживи тогда попробуй на одну стипендию!

– Да, на дождик списать это не удастся, – отец Никита задрал голову вверх, увидел сидящих голубей. – А вот на птичек можно. Кыш, кыш, – махнул он на них рукой, но видя, что это на птиц не действует, подбросил вверх свою скуфью.

Голуби взлетели и стали кружить над колокольней. Отец Никита подобрал на полу щепочку, стал ею сковыривать свежий голубиный помет и пулять им в старосту и насто­ятеля. После двух промахов старания его увенчались ус­пехом, помет угодил прямо на лысину Илье Иосифовичу. Тот с отвращением смахнул его рукой, выругался нецен­зурно:

– Всех этих голубей к ..... прикажу потравить, от них один вред.

Отец Борис, краешком глаза успевший заметить мель­кнувшие на колокольне две фигуры, констатировал:

– Божьи птицы здесь, по-видимому, ни при чем, пой­демте, Илья Иосифович, посмотрим, кто на колокольне шалит.

Когда отец Никита и Алексей, радостно хохоча, пры­гая через три ступеньки, спустились с колокольни, они столкнулись с разъяренным старостой и нахмуренным настоятелем.

На следующий день отец Никита сидел в кабинете Вла­дыки, понурив голову, что должно было в его понимании выражать раскаяние.

– Ну и что прикажешь мне с тобой делать? – сказал архиерей как бы самому себе и замолчал, глядя поверх головы сидевшего против него отца Никиты. Так Влады­ка сидел минуты две, молча перебирая четки. Никита, понимая, что вопрос архиерей задает себе, тоже молчал, ожидая решения.

– Вроде умный парень, – продолжал рассуждать Вла­дыка. – Отец вон какой серьезный, уважаемый всеми про­тоиерей. Я помню, когда мы с ним учились в семинарии, он для нас был примером для подражания. В кого сын пошел, ума не приложу, – и архиерей посмотрел прямо на отца Никиту. – Из семинарии тебя выгнали, настоя­тель не доволен тобой, староста уполномоченному пожа­ловался. Что бы ты на месте архиерея сделал? Отец Никита понял: надо что-то сказать.

– На этот вопрос, Владыка, я смогу ответить только тогда, когда доживу до вашего возраста, а сейчас со сми­рением приму Ваше любое решение.

– Любое решение, – передразнил его архиерей. – Умен не по годам, а детство в голове играет. Отца твоего не хочется огорчать. Решил послать тебя настоятелем в По­кровскую церковь города Кузьминска. Там всем заправ­ляет бухгалтерша, ставленница горисполкома. Сущая стерва, уже не одного настоятеля съела, еще почище ста­росты собора Ильи Иосифовича будет. Посылал им не­давно хорошего настоятеля, протоиерея Николая Фокина, полгода не прослужил, так подставила, что уполномо­ченный регистрации лишил. Вторым священником там служит протоиерей Владимир Картузов, батюшка сми­ренный, безобидный, но настоятелем ставить нельзя – к рюмочке любитель прикладываться.

Покровская церковь города Кузьминска находилась не­далеко от железнодорожного вокзала, посреди старого кладбища. Храм был небольшой, каменный, во всем рай­оне единственный. По воскресным и праздничным дням народу набивалось столько, что многим приходилось сто­ять на улице. Отец Никита, осмотрев храм, пошел в ал­тарь и там встретил отца Владимира Картузова, кото­рый сразу ввел его в курс всех дел:

– Всем командует тут бухгалтер Клавдия Никифоровна, ты с ней осторожней. Церковный староста у нее на побегушках, роли здесь никакой не играет, так, ширма для проформы. Сейчас иди в бухгалтерию и указ архи­ерея отдай ей, потом приходи в просфорную, отметим твое назначение: у меня там заначка спрятана от ма­тушки.

Отец Никита зашел в бухгалтерию. Это была малень­кая комнатка, в которой стоял старый книжный шкаф с папками для бумаг, в углу – огромный несгораемый сейф, у окон друг против друга – два письменных стола. За одним восседала высокая сухощавая женщина лет пяти­десяти с властным и пронзительным взглядом сквозь боль­шие очки в роговой оправе. За столом напротив сидела маленькая старушка, которая старательно считала горку мелочи, раскладывала посчитанные медяки по стопкам. Она даже не взглянула на вошедшего отца Никиту, так увлечена была своим делом. Отец Никита, сопровожда­емый цепким взглядом женщины в очках, в которой он безошибочно признал бухгалтершу, подошел прямо к ее столу, сел на свободный стул и, нисколько не смущаясь, с улыбкой уставился на нее:

– Я, Клавдия Никифоровна, ваш новый настоятель, вот указ архиерея.

Клавдию Никифоровну несколько покоробила бесцере­монность молодого священника. Она глянула на указ, по­том на отца Никиту и отчеканила:

– Это вы, Никита Александрович, в храме для бабушек настоятель, а здесь для меня как бухгалтера вы наемный работник, исполняющий свои обязанности согласно зако­нодательству по трудовому договору. И согласно этому трудовому договору между вами и церковным советом я начисляю вам зарплату. Но если вы нарушите советское законодательство или какой-нибудь пункт договора, то церковный совет вправе расторгнуть его с вами. И тогда вам даже архиерей не поможет.

– Что вы, что вы, Клавдия Никифоровна, как можно, уже только одна мысль о нарушении законов является грехом! – с деланным испугом на лице воскликнул отец Никита. Затем он встал и торжественно произнес: – Вели­кий московский святитель Филарет говорил: «Недостой­ный гражданин царства земного и Небесного царствия не достоин». – И уже более спокойно, глядя прямо в глаза Клавдии Никифоровне, сказал: – Я не только сам не на­рушу советского закона, но и никому другому этого не позволю.

После этого он снова сел на стул.

– Ну, так где трудовой договор, который я должен под­писать?

Клавдия Никифоровна молча подала бумаги. Ее очень смутило и озадачило поведение нового настоятеля. Все­гда уверенная в себе, она вдруг почувствовала какую-то смутную тревогу. Когда отец Никита вышел, она, обра­щаясь к старушке, сказала:

– Молодой, да ранний, уж больно прыток. Посмотрим, что будет дальше, не таких обламывали. Ты за ним вни­мательно приглядывай, Авдотья Семеновна. Если что, сразу докладывай.

– Не изволь беспокоиться, Никифоровна, присмотрю.

Прошла неделя. Отец Никита исправно отслужил ее и заскучал. Следующую неделю должен служить по оче­реди отец Владимир, а отец Никита решил посвятить время административной работе. Он с утра расхаживал по храму, размышляя о том, что необходимо сделать для улучшения жизни прихода. Тут в глаза ему бросилось, что в храме, где и так не хватало места для прихожан,

стоят две здоровенные круглые печи. Одна такая же стоит в алтаре, где тоже тесновато. Отец Никита решил, что необходимо убрать их, а заодно и печи в крестильне, бух­галтерии и сторожке. Вместо них поставить один котел и провести водяное отопление. Этой, как ему казалось, удач­ной идеей он поделился со старостой Николаем Григорье­вичем. Но тот замахал руками:

– Что ты, что ты, даже не заикайся, я сам об этом еще задолго до тебя думал, но Клавдия Никифоровна против.

– Почему против?

– Пойдем в бухгалтерию, я тебе там разъясню, сегодня понедельник, у Клавдии Никифоровны выходной.

Когда они зашли в бухгалтерию, староста показал на стену:

– Вот, батюшка, полюбуйся.

На стене висело несколько наградных грамот от город­ского отделения Фонда мира, от областного и даже из Москвы.

– Ну и что?

– А то, что добровольно-принудительная сдача денег в Фонд мира – основная деятельность прихода и особая забота бухгалтера. Клавдия Никифоровна ни за что не согласится на крупные расходы в ущерб ежемесячным взносам в Фонд. Так что это бесполезная затея, тем более она ссылается на запрет горисполкома.

– А кто у вас в горисполкоме курирует вопросы взаи­моотношения с Церковью?

– Этим ведает зампред горисполкома Андрей Никола­евич Гришулин. Только вы от него ничего не добьетесь, это как раз его требование сдавать все в Фонд мира.

– Мне все равно надо представиться ему как вновь назначенному настоятелю.

Отец Никита сел в свой старенький «Москвич», достав­шийся ему от отца, и поехал в горисполком. По дороге он купил в киоске «Союзпечать» свежие газеты, предпола­гая, что его могут сразу не принять и ожидание в прием­ной можно скоротать чтением прессы. Так и получилось. Секретарша попросила подождать, так как у Андрея Ни­колаевича совещание. Батюшка присел на стул и рас­крыл газету. На первых полосах было сообщение о раз­вертывании НАТОвской военщиной крылатых ракет «Першинг-2» в Западной Европе. На втором развороте была большая статья какого-то доктора экономических наук, который расшифровывал тезис, произнесенный ге­неральным секретарем на съезде: «Экономика должна быть экономной». От нечего делать отец Никита прочи­тал и эту статью.

Заседание закончилось, и его пригласили. В простор­ном кабинете за большим письменным столом восседал мужчина лет сорока – сорока пяти в темном костюме, при галстуке и с красным депутатским флажком на лацкане. Отец Никита подошел, поздоровался и после предложе­ния сел на стул возле приставного стола. Затем он пред­ставился, подал Гришулину указ архиерея и справку о регистрации от уполномоченного по делам религии. Тот не торопясь ознакомился с бумагами и возвратил назад.

– Знаем уже о вас, мне сообщали. Нареканий пока нет, хочется надеяться, что так будет и впредь. Да у вас там есть с кем посоветоваться, Клавдия Никифоровна знаю­щий, грамотный специалист, не первый год работает, мы ей доверяем.

Отец Никита понурил голову и тяжко вздохнул.

– Что такое, Никита Александрович, чем вы так рас­строены?

– Прочитал сегодняшние газеты и действительно силь­но расстроился, – делая еще более мрачным лицо, отве­тил отец Никита.

– Что же вас так могло расстроить? – забеспокоился Гришулин.

– Да американцы, империалисты проклятые, опять на­гнетают международную обстановку, крылатые ракеты в Западной Европе устанавливают.

– А-а, – облегченно вздохнул Гришулин, – так вот вас что беспокоит, – а про себя подумал: «Ненормальный какой-то, не знаешь, что ему и ответить».

«Еще посмотрим, кто из нас ненормальный», – отгады­вая мысли Гришулина, решил про себя отец Никита, а вслух произнес:

– Расстраиваюсь я оттого, что мы боремся за мир как можем, сдаем деньги в Фонд мира, а они пытаются все усилия прогрессивного человечества свести на нет.

– Ну, это им не удастся, – улыбнулся Гришулин. – Думаю, нашим военным специалистам есть чем ответить на этот вызов.

– Есть-то оно есть, так ведь такой ответ и средств по­требует немалых. Я думаю, нам надо увеличить взносы в Фонд мира.

– Интересно, интересно, – действительно с неподдель­ным интересом произнес Гришулин. – Да где же их взять? Ваша церковь и так отдает все в Фонд, оставляя только на самые необходимые текущие расходы. Мы уж с Клав­дией Никифоровной кумекали и так, и сяк.

– Дополнительные средства изыскать можно, если об­ратиться к мудрой руководящей линии партии, постав­ленной как основная задача на последнем съезде, – отец Никита серьезно произнес эту абракадабру, и ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя внутри все содрога­лось от неудержимого веселья, от этой сумасбродной игры в несусветную глупость.

Последняя фраза отца Никиты смутила и озадачила Гришулина, он даже растерялся оттого, что, во-первых, не ожидал такого от священника, во-вторых, никак не мог сообразить, о какой линии партии говорит этот ненормаль­ный. Но самое главное, что это нельзя объявить галима­тьей и прогнать батюшку. В принципе он говорит пра­вильно и логично с точки зрения парадно-лозунгового языка съездов и газетных передовиц. Поэтому зампред только растерянно произнес:

– Уточните, пожалуйста, Никита Александрович, что вы имеете в виду?

– То, что «экономика должна быть экономной», вот что я имею в виду.

– Но какое это имеет отношение к нашей теме?

– А то, что у нас есть люди, среди работников церкви, которые не согласны с этим, идут, так сказать, вразрез с генеральной линией.

– Кто это не согласен? – совсем удивился Гришулин.

– Наша бухгалтер, Клавдия Никифоровна.

– Поясните, поясните, пожалуйста, Никита Александ­рович.

– У нас в церкви топятся три огромные печки, да в бухгалтерии еще одна, да в крестильне и еще одна в сто­рожке. За отопительный сезон в трубу улетают немалые народные денежки. Достаточно убрать эти шесть печей и поставить маленькую котельную с одним котлом. Сэко­номленные таким образом средства можно пустить на борьбу за мир. Но Клавдия Никифоровна категорически против того, чтобы экономика была экономной. Это еще полбеды, в своем сопротивлении генеральной и руководя­щей линии она ссылается, страшно подумать, на вас, Ан­дрей Николаевич. Но, конечно, мы этому не верим, что вы, советский ответственный работник, не согласны с ли­нией партии.

– Она так прямо и говорит? – окончательно растерялся Гришулин.

– Да нет, она только говорит, что вы запрещаете де­лать водяное отопление, которое может дать такую эф­фективную экономию, а уж дальнейшие выводы напра­шиваются сами собой. Потом разные нехорошие слухи могут поползти по городу. Ведь всем ясно, что один котел экономичнее шести печей.

Вот это последнее, что поползут слухи и что всем все ясно, больше всего напугало Андрея Николаевича. Он встал и нервно зашагал по кабинету.

– Правильно, что вы, Никита Александрович, не вери­те этой клевете, я никогда не запрещал делать отопление в церкви, так людям и разъясняйте. Очень хорошо, что вы зашли, спасибо. Ну надо же, вот так Клавдия Никифо-ровна, с больной головы на здоровую перекладывает! Но мы разберемся, сделаем оргвыводы. А вы проводите во­дяное отопление, дело это хорошее, экономить надо на­родные деньги, это правильно. Экономика должна быть экономной. – На прощание он крепко пожал руку отцу Никите. – Не в ту систему вы, батюшка, пошли, надо было к нам, цены бы вам не было.

Приехав в храм, отец Никита разыскал старосту, велел написать заявление на имя Гришулина с просьбой раз­решить смонтировать водяное отопление и отправил его в горисполком поставить визу. По пути попросил заехать к бригаде сварщиков-сантехников и привезти их в церковь для заключения договора на работы по отоплению. Когда Николай Григорьевич вернулся с подписанной бумагой и бригадой сварщиков, отец Никита отвел его в сторону и сказал:

– Слушай меня внимательно: послезавтра явится бух­галтерша, и кто его знает, как повернется дело, надо подстраховаться, чтобы обратного хода уже не было. Давай заключим с бригадой договор и выдадим аванс на материал с условием, что к вечеру они привезут тру­бы в церковь.

...В среду утром Клавдия Никифоровна в благодушном настроении вышагивала на работу после двух выходных дней. Но когда зашла на церковный двор, сердце ее тре­вожно екнуло: она увидела груду сваленных металличе­ских труб. Клавдия Никифоровна подозвала сторожа и сурово спросила:

– Кто это посмел разгрузить трубы в нашем дворе?

– Это настоятель распорядился, отопление в церкви будут делать.

– А-а! – победно взревела Клавдия Никифоровна. – Нарушение законодательства, вмешательство в хозяйствен­но-финансовые дела прихода! Ну погоди, я тебя научу, наглеца, на всю жизнь меня запомнишь!

Даже не заходя в бухгалтерию, она круто развернулась и зашагала к остановке автобуса, чтобы ехать в гориспол­ком к Гришулину. Клавдия Никифоровна еще не знала, что напрасно потратит деньги на проезд. В бухгалтерии ее ожидала для передачи дел принятая на работу новая бух­галтерша. Она мирно беседовала с настоятелем и старо­стой. Обращаясь к настоятелю, она называла его не иначе, как «батюшка» или «отец Никита».

Волгоград, 2001 г.

 

 

 

 

НЕПРИДУМАННЫЕ ИСТОРИИ

 

 

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ

АРХИЕПИСКОПА

ПИМЕНА

 

Только что назначенный Синодом на должность ректо­ра Саратовской Духовной семинарии, я со всем рве­нием принялся за работу по ее возрождению. Дело в том, что еще никакой семинарии не было, все пришлось начи­нать с нуля. Архиепископ Саратовский Пимен, которому и принадлежала идея о возрождении семинарии в его епархии, пригласил меня из Волгограда в Саратов, что­бы возглавить это дело, он же рекомендовал меня Свя­тейшему Патриарху на должность ректора. Задача для меня была очень интересной, и в благодарность Владыке Пимену за его доверие я старался изо всех сил. Но, не­смотря на все усилия, с передачей здания под семинарию ничего не получалось. Это отдельная тема, целая эпопея, на которой Владыка, я думаю, подорвал свое здоровье – так сильно он переживал тогда. К началу учебного 1990 года открыть семинарию все же не удалось. Когда Свя­тейший Патриарх Алексий II прислал телеграмму, в ко­торой поздравлял учащих и учащихся с началом учебного года, Владыка с огорчением послал Святейшему ответ, где говорилось: «Нет, Ваше Святейшество, ни учащих, ни учащихся. К великому нашему прискорбию, нет у нас пока даже здания под семинарию». Конечно, Владыка не собирался сдаваться и руки не опускал. Сильный это был человек. И мы продолжили работу по возрождению семи­нарии с удвоенной силой.

Тогда еще квартиру в Саратове я не имел, семья оста­валась в Волгограде, а меня Владыка пригласил жить в своем архиерейском доме. Для этого мне выделили ком­нату на втором этаже, с отдельным входом. Но обедал я всегда вместе с архиепископом Пименом.

Владыка Пимен был необыкновенным человеком: уж сколько я архиереев за четверть века служения в церкви встречал – ни с кем сравнить его не могу. В нем удиви­тельным образом сочетались интеллигент той эпохи, ког­да это понятие не было опошлено советским периодом, и современный человек в лучшем понимании этого слова. Он был добр и необыкновенно внимателен ко всем окру­жающим. Некоторые черты его характера умиляли нас и приводили буквально в восторг. Общение с ним до­ставляло истинное удовольствие. Кроме епархиальных и богослужебных дел, подлинный интерес Владыка прояв­лял только к двум вещам: книгам и классической музыке. В остальном он был полный бессребреник. (После его смер­ти остались только библиотека, большую часть которой он подарил семинарии, и три тысячи редчайших грам­пластинок с записями классической музыки.) Ему было совершенно безразлично, во что он одет, лишь бы это было чистым и удобным. Он совершенно не был привередлив в пище, что приготовят, то и ел. Когда он одевался в ци­вильное, то независимо от времени года его голову укра­шал серый берет, под который он прятал длинные воло­сы. А так обычной его одеждой был старенький шелковый подрясник, обязательно подпоясанный широким пояском, завязанным почему-то сзади нелепым бантом, но это все его совершенно не беспокоило.

Владыка быстро мог переходить от одного настроения к другому – все это было написано на его лице. Если он чему-то радовался, то все лицо его сияло, как у ребенка. С близкими людьми он мог себе позволить и обижаться, как ребенок. В общении с посторонними вел себя как ис­тинный дипломат, светские, совершенно далекие от Церк­ви люди приходили просто в восторг от общения с ним и долго потом вспоминали, какой замечательный человек Владыка Пимен. А уж как он ходил – это надо было ви­деть! До встречи с Владыкой я считал себя самым быст­рым ходоком. Но когда мне случалось ходить с Владыкой по магазинам (конечно, только книжным, в других он не бывал), я, которому не было сорока, не мог поспеть за человеком, доживающим седьмой десяток лет. Мне в бук­вальном смысле приходилось поспевать за ним чуть ли не вприпрыжку. Когда он садился в автомобиль, чтобы ехать на какой-нибудь дальний приход, всегда брал с собою кипу свежих газет. Он их быстро просматривал и переки­дывал нам на заднее сиденье со словами:

– Читайте, просвещайтесь.

Едва мы успевали развернуть одну газету и углубиться в ее изучение, как в нас с этими же словами летела вто­рая. Когда он откидывал нам последнюю газету, то вклю­чал в магнитофоне какую-нибудь кассету с классической музыкой, и тут начинался для меня экзамен.

– Отец ректор, скажите нам, пожалуйста, что это за произведение исполняется и кто его автор?

Бессменный водитель архиерея, он же старший иподи­акон Иван Павлович Бабин, незаметно подсовывал мне коробку от кассеты, на которой были написаны названия произведений. Я делал вид, что задумался, потом как бы неуверенно говорил:

– Боюсь ошибиться, Владыка, но, по-моему, это Чай­ковский, Концерт для фортепиано с оркестром номер один, си-бемоль мажор.

Владыка удивлялся, хвалил и спрашивал о следующем произведении. Я снова отвечал. Владыка приходил в вос­торг и говорил сидящим в машине:

– Вот видите, не зря я ходатайствовал о назначении отца Николая ректором семинарии!

Кроме книг и музыки, у Владыки Пимена было три спортивных увлечения: он был страстный грибник, а в минуты отдыха любил играть в городки или в бильярд. Как мы ни старались, но больше, чем Владыка, грибов никому набрать не удавалось. После сбора Владыка за­ставлял пересчитывать грибы поштучно, а потом говорил с радостью:

– В прошлом году в это время у меня был рекорд триста сорок два гриба, а в этом – триста пятьдесят восемь!

С азартом он играл и в городки, обычно в лесу, после сбора грибов. В этом он тоже был мастером, и обыграть его было трудно. А вот в бильярд хоть он и играл неплохо, но иногда мне удавалось его обыгрывать, тогда он ис­кренне этому огорчался.

Одной из характерных черт Владыки Пимена была его пунктуальность. По нему можно было сверять часы. Если служба назначена на девять часов, то будьте уверены: ровно в девять ноль-ноль его машина подкатит к порогу храма, ни минутой раньше, ни минутой позже. Если Иван Павло­вич подъезжал минуты на три раньше, что бывало крайне редко, то Владыка просил его сделать лишний круг, с тем чтобы подъехать минута в минуту. За все годы служения под его архиерейским омофором мне ни разу не удалось видеть Владыку опаздывающим на какое-нибудь меро­приятие. Если обед в двенадцать, то нельзя приходить даже минутой позже. Поэтому я приходил минут за пять до обеда и шел в зал рядом со столовой. Владыка обыч­но тоже сидел в зале и просматривал какие-нибудь бу­маги, делая пометки. Я садился в кресло, брал журнал или газету и читал. Компанию нам обычно составлял архиерейский кот Мурзик. Это был пушистый серый кот, любимец Владыки, жирный и наглый. Он словно пони­мал, что находится под особым покровительством архи­ерея. Ровно в двенадцать Владыка вставал и пригла­шал меня к столу. Я шел первый, затем заходил Владыка. Я читал молитву, он благословлял стол – и уж тут не зевай; другой особенностью Владыки Пимена было то, что он быстро ел, ну прямо как метеор. А доев все, начи­нал подтрунивать:

– Вы кушайте, отец Николай, кушайте, не торопитесь, я подожду.

Я, конечно, торопился, и по озорным искоркам в глазах Владыки было видно, что это его забавляет.

Однажды, Великим постом, архиепископ Пимен при­болел, Ради болезни Владыки приготовили рыбные кот­леты. Большой продолговатый стол накрывали для нас с двух его противоположных концов. Я вхожу в столовую как обычно первым и вижу, как наглый жирный архи­ерейский кот прыгает на стол и стягивает с тарелки Вла­дыки Пимена рыбную котлету. У поварихи, тут же сто­ящей, глаза округлились от ужаса. Но, к ее чести надо заметить, она не растерялась и мгновенно поменяла наши тарелки буквально за секунду до входа архиерея. Мы по­молились, Владыка благословил стол, а потом с недоуме­нием обратился к поварихе:

– Скажите, пожалуйста, а почему у меня котлета, а у отца Николая одна только гречка? Повариха отвечает:

– Простите, Владыка, но ваш Мурзик стащил котлету. Тут Владыка, блаженно разулыбавшись, говорит мне:

– Вот видите, отец Николай, в доме архиерея даже кот ученый, знает до тонкости церковные каноны. Ведь я – болящий, для меня пост ослабляется, а вы – здоровый, значит, вам котлета не полагается, и он, чтобы вы не на­рушали устав, у вас ее стащил. Какой ты, Мурзик, у меня умный! Надо поощрить котика свежей рыбкой, – обра­тился Владыка уже к поварихе.

– Поощрим, Владыка, обязательно поощрим.

Вокруг приезда членов Императорского Царственного Дома Романовых было много шума и суеты. Они плыли вниз по Волге на теплоходе, заходя во все города, где их торжественно встречали.

В Саратов они прибыли в праздник Святой Троицы. Архиепископ Пимен уже отслужил Божественную литур­гию в кафедральном соборе, который стоит недалеко от речного вокзала. После службы он вместе с сонмом духо­венства вышел на причал встречать Великую княгиню и ее сына – Великого князя Георгия. Когда причалил теп­лоход и отыграл оркестр, Владыка (сам потомственный дворянин) произнес приветственную речь, в которой об­ращался к Его Высочеству Великому князю Георгию как к наследнику императорского престола. Затем все вместе пошли пешком к собору, чтобы там отслужить благодар­ственный молебен о здравии Императорского Дома Ро­мановых. Владыка беседовал по дороге с Великой княги­ней. За ними вместе с Великим князем Георгием шли мы с настоятелем кафедрального собора митрофорным протоиереем  Евгением Зубовичем. Отец Евгений обратился к Великому князю:

– А сколько тебе лет? Тот ответил:

– Двенадцать.

Одной из особенностей архиепископа Пимена было то, что он ко всем без исключения, начиная от митрофорного протоиерея и заканчивая уборщицей, обращался только на «вы». Уж не знаю, как он услышал вопрос отца Евге­ния, ведь кругом была большая шумная толпа народа, тем более сам Владыка в это время разговаривал с Вели­кой княгиней, но только он все равно услышал.

Мы проводили великих князей в дальнейшее путеше­ствие, а на следующий день служили с архиереем в Духосошественском соборе, на престольный праздник. Сидим после службы за праздничным обедом, вдруг Владыка говорит:

– Как же вы смели, отец Евгений, обратиться к Вели­кому князю на «ты»? Что о нас подумают в Европе? Если здесь митрофорные протоиереи такие бескультурные, то об остальных гражданах и вовсе говорить не приходится.

Отец Евгений весь смешался:

– Да я, Владыко, да я...

– Да что – вы, отец Евгений, вот представьте себе та­кую картину: лет через десять приедет в Саратов Импе­ратор России Георгий I и спросит нас: «А где тот батюш­ка, который мне тыкал?» А мы, чтобы отвести от себя гнев, скажем: «Ваше Императорское Величество, не из­вольте гневаться, вот его могилка».

Тут все как грохнули смехом и долго не могли успоко­иться. Владыка сам смеялся до слез. Отец Евгений вна­чале растерянно вертел головой, а потом и он стал сме­яться, да, по-моему, громче всех.

 

 

 

 

ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ

 

Наступил 1988 год, тысячелетний юбилей Крещения Руси. В воздухе носилось чувство перемены в отно­шении к Церкви в нашем безбожном государстве. Во всяком случае, пресса стала активно рассуждать, отме­чать или не отмечать эту дату. Большинство выступле­ний было за то, чтобы не отмечать, мол, это дело церков­ников, а государства такое событие, как Крещение Руси, не касается.

Вдруг как гром с ясного неба для наших властей – международная организация ЮНЕСКО принимает реше­ние праздновать Крещение Руси в ста странах мира как событие всемирного значения. Тут сразу в Кремле засуе­тились, и чаша весов стала склоняться в пользу участия государства в праздновании юбилея.

Примерно в феврале-месяце – сейчас точно не помню – выхожу я под вечер из регистратуры Казанского собо­ра во двор, подходят ко мне трое молодых людей и спра­шивают, где можно увидеть настоятеля. В это время вы­шел настоятель протоиерей Алексий Машенцев, и я их подвел к нему.

– Какие проблемы, молодые люди? – спрашивает он.

– Мы хотим пригласить вас в Научно-исследователь­ский институт сельского хозяйства, – отвечают они, – чтобы вы выступили в нашем молодежно-дискуссионном клубе.

А надо оговориться, что публичное выступление свя­щенника вне стен храма было запрещено законом. За это можно было лишиться регистрации уполномоченного, тог­да уж ни в какой епархии Советского Союза не устро­ишься. Отец Алексий это прекрасно знал, поэтому он, дип­ломатично сославшись на нехватку времени, отказал молодым людям. Те отошли явно огорченные. Не меньше расстроился и я: такая возможность, о которой мы и меч­тать не могли! И я решился – была не была! Дождав­шись, когда отойдет отец Алексий, я догнал молодых лю­дей и говорю:

– Я тоже священник и могу у вас выступить. Они обрадовались, обступили меня. Спрашиваю:

– На какую тему я должен выступать?

– На тему тысячелетия Крещения Руси, – отвечают они.

Я задал им еще один вопрос, который меня все же вол­новал:

– С руководством вашего института это согласовано? Они беспечно махнули рукой:

– А зачем? Сейчас гласность и перестройка.

– Хорошо, – говорю, – это ваши проблемы, имейте толь­ко в виду, что со своим начальством я этот вопрос буду согласовывать.

– Согласовывайте с кем хотите, – отвечают они.

На этом мы и разошлись, предварительно договорив­шись о времени моего прихода.

Я действительно собрался подстраховаться и пошел в областную администрацию к уполномоченному по делам религии за разрешением. Надо отдать должное, на упол­номоченных Волгограду везло. Волгоградская область была в то время, наверное, единственной, где строили сразу три храма: в селе Ахтуба и в городах Фролове и Михайловка. Естественно, такого просто не могло быть без участия уполномоченных. Например, в Саратовской области, где находилась основная кафедра архиеписко­па, не могли добиться строительства хотя бы одного хра­ма, потому что уполномоченный там был, по выражению многих, «сущий зверь». Если увидит в городе идущего ему навстречу священника, то непременно перейдет на другую сторону улицы, лишь бы не здороваться: так он ненавидел священников. В Волгограде в то время был уполномоченным Юрий Федорович Бунеев, бывший мо­ряк-подводник. Несмотря на то, что его недавно назначи­ли на эту должность, он уже успел завоевать у духовен­ства глубокое уважение. В нем совершенно отсутствовали чванство и зазнайство, в общении он был прост, искренен и доступен, любил пошутить, прекрасно пел и был чело­веком начитанным. Мы с ним сразу сошлись на почве любви к книгам. Он мне помог купить страшно дефицит­ную тогда двухтомную энциклопедию «Мифы народов мира».

Юрия Федоровича я повстречал в коридоре админист­рации, он куда-то спешил, и мне пришлось объяснять ему ситуацию на ходу. Не знаю, насколько он вошел в ее суть, только махнул рукой: иди, мол, если зовут.

Я тщательно подготовился к выступлению и в назна­ченное время пришел к институту. У входа меня встретил комсорг института, весь какой-то растерянный. Поздоро­вались, он говорит:

– Ой, батюшка, что тут было! Как узнали о вашем на­мечающемся выступлении, все начальство на ушах кото­рый день стоит. Звонят постоянно то из КГБ, то из райко­ма, то из горкома партии с одним вопросом: «Кто вам позволил живого священника пригласить в государствен­ное учреждение?»

Тут я не удержался и вставил реплику, перефразиро­вав известную американскую поговорку насчет индейцев, мол, «хороший священник – мертвый священник». Ком­сорг говорит:

– Вы шутите, а мне не до шуток, уже выговор влепили, и, думаю, этим не отделаюсь. Но отменять поздно, объяв­ления висят, все в институте знают, в актовом зале наро­ду собралось – не протолкнуться, а вас начальство про­сит предварительно к ним в кабинет зайти.

Поднимаемся мы в лифте, заходим в просторный каби­нет, вижу: расхаживают по кабинету дядечки солидные, жужжат, словно потревоженные шмели, а как меня уви­дели – жужжать перестали, подходят здороваются. Ком­сорг их всех по очереди представляет: это директор, это его зам, это парторг института, это профорг. Я им руки жму, а сам уж запутался, кто есть кто. Вдруг все рассту­паются, выплывает человек приятной наружности при галстуке, и мне торжественно представляют его:

– А это наш главный религиовед области Николай Ни­колаевич (фамилию уже, к сожалению, не помню).

Жмет он мне руку, здрасте, мол, тезка ваш и почти что коллега. Директор всех пригласил присесть к столу, и парторг открыл совещание: как, мол, будем проводить встречу, ведь дело необычное, не каждый день священник в институт приходит, какой у нас будет регламент этой встречи. Тут все сразу зажужжали: да, вот именно, какой регламент? Каждый из сидящих произнес этот вопрос, не давая при этом на него ответа. Один я сидел молча. Тог­да все вопросительно посмотрели на меня.

– Какой регламент нужен – я не знаю, мне все равно, дадите выступить – я выступлю.

Тут инициативу взял в свои руки парторг. Он встал и решительно заявил:

– Значит, так, товарищи, вначале выступит Николай Николаевич, затем батюшка, и его выступление снова зам­кнет Николай Николаевич, – при этом он наглядно про­демонстрировал, как это будет, сомкнув с хрустом паль­цы обеих рук в замок.

Я представил себя между двумя клешнями огромного краба, который смыкает их так, что мои кости с хрустом ломаются, и содрогнулся. Но, посмотрев на добродушно улыбающегося Николая Николаевича, которому отводи­лась роль этого ужасного краба, сразу успокоился. Всем решение парторга пришлось по душе, они вторили ему как эхо: да-да, батюшка, а замкнет его Николай Нико­лаевич.

Когда мы спустились в актовый зал, там действительно яблоку упасть некуда было: все места заняты и люди тол­пились в проходах и в дверях. Корреспондент «Волго­градской правды» приютился с блокнотиком на подокон­нике. Мы с начальством сели за стол президиума на сцене, и комсорг, открыв встречу, предоставил слово Николаю Николаевичу. Тот встал и давай ругать молодежь, кото­рая проявляет полное равнодушие к истории Отечества.

– Вы только подумайте, – негодовал он, – дата 600-летия героической обороны города Козельска прошла не­замеченной, 300-летие со дня рождения Петра I – вели­кого преобразователя России – тоже прошло без должного внимания!

В конце своей речи он неожиданно вынул из своего порт­феля настольный церковный календарь за 1988 год. (Надо заметить, что в то время это был страшный дефицит: нам, священникам, давали только по одному экземпляру.) По­трясая этим календарем, он грозно вопросил зал:

– А кто мне скажет, что празднует Церковь первого января по новому стилю?

«Господи, – подумал я, – что же там может быть, пер­вого января по новому стилю? Если бы по-старому – там все ясно: праздник Обрезания Господня и память святого Василия Великого. Хоть бы меня не спросил, вот опозорюсь!»

Из зала раздались голоса:

– Новый год.

– Нет, не Новый год, по церковному календарю новолетие первого сентября, – он торжествующим взглядом об­вел притихший зал и провозгласил: – Первого января Цер­ковь празднует память Ильи Муромца, того, кто, согласно русским былинам, Змею Горынычу головы рубил!

После этих слов он сел, посмотрел на меня, мол, знай наших, и, нагнувшись, спросил:

– Можно, отец Николай, я ваше выступление на магни­тофон буду записывать, мне это для областного радио надо.

Я в знак согласия кивнул головой. Действительно, пер­вого января празднуется память преподобного Илии Му­ромца, монаха Киево-Печерской Лавры, который был, по всей вероятности, из города Мурома и мог быть воином княжеской дружины, защитником земли русской. При чем здесь Змей Горыныч, я так и не понял, но спрашивать не стал.

Я выступал около часа, обозначив главные историчес­кие вехи Русской Православной Церкви и их роль в жиз­ни нашего Отечества. Начал издалека, с крещения Вели­кой княгини Ольги, и закончил современным состоянием Церкви, Внимание мой рассказ вызвал предельное, в бук­вальном смысле пролетевшую муху было бы слышно. Закончив выступление, я сел и с любопытством стал ожидать, как будет меня замыкать в клещи Николай Нико­лаевич: уж если одной клешней стал Змей Горыныч, то другой должна быть, по логике, Баба Яга. Но Николай Николаевич не стал вводить персонажей русских сказок, а сказал просто, что батюшка, мол, изложил все хорошо, но у них несколько другой взгляд на историю Крещения Руси. Русь познакомилась с христианством еще задолго до крещения князем Владимиром, и мы с Византией еще долго присматривались друг к другу (в этом я с ним согласен). Но в чем «иной взгляд» состоит, он так и не объяснил, закончив на этом свое выступление. Затем со­бравшимся предложили задавать нам вопросы. Их по­сыпалось много, но все они были обращены исключи­тельно ко мне. Испытывая неудобство перед главным религиоведом, те вопросы, которые могли входить, по мо­ему мнению, в его компетенцию, я с радостью переадре­совывал ему. Наконец Николай Николаевич сам решил меня спросить:

– А как вы, батюшка, относитесь к борьбе с пьянством, которую бескомпромиссно и последовательно ведет наша партия?

Я высказался положительно за борьбу с пьянством, сославшись на Священное Писание, которое говорит: «Не упивайтесь вином, в нем же есть блуд», – но в то же время выразил сомнение по поводу методов этой борь­бы, опять же обратившись к авторитету Священного Пи­сания, где говорится: «Доброе вино веселит сердце чело­века», – тем более, что Сам Христос совершил на свадьбе в Кане Галилейской свое первое чудо, превратив воду в вино, а не наоборот.

– А сейчас что получается, – продолжаю я, – хочу ку­пить себе бутылочку коньяка, чтобы разговеться на Пасху, но не могу стоять по полдня в очереди. Великим постом не в очереди нужно стоять, а в храме на молитве.

Тут весь зал зааплодировал. Видя такой крен на идео­логическом фронте, буквально взвился со своего места парторг:

– А вы верите в коммунизм?

«Вот тебе и на, как говорится, приплыли, – думаю я. – Если сказать прямо, что не верю, то – поминай как зва­ли, пришьют антисоветскую агитацию и пропаганду, УК РСФСР, ст. 70 – до трех лет лишения свободы». Решил ответить обтекаемо-уклончиво, мол, я могу допустить, что со временем общество добьется невиданных результатов в сельском хозяйстве и промышленности, настанет такое изобилие плодов земных, что каждому – по потребностям и, естественно, от каждого по способностям. Но вот то, что когда-нибудь будет общество, в котором нет Церкви, я допустить даже в мыслях не могу.

– Вы противоречите сами себе! – вскричал парторг.

Я не стал вступать с ним в дискуссию, и на этом встре­ча закончилась.

На следующий день позвонил в собор Юрий Федоро­вич и попросил меня зайти к нему. Прихожу, а он сме­ется:

– Ты что натворил, отец Николай, весь институт разло­жил своей агитацией, теперь люди требуют, чтобы им Библию дали почитать! Мне тут покоя звонки не дают, наверху возмущаются, велят разобраться, почему попы ; по государственным учреждениям расхаживают, как у себя в церкви. Но я им сказал, что дал тебе разрешение,  так сказать, принял удар на себя.

–    Спасибо вам, Юрий Федорович, что заступились, ведь  вы могли и отказаться, говорили-то мы с вами в неофициальной обстановке.

–    Что же ты думаешь, у одних священников совесть есть? У нас,

моряков, честь превыше всего. Скажу тебе по секрету: в Москве готовится встреча руководства страны с руководством Церкви, так что скоро выступления свя­щенников будут не редкость. Но твое – первое, поэтому давай выпьем за такое историческое событие, – и он дос­тал из стола бутылочку коньяка.

Действительно, вскоре произошло поистине историче­ское событие: за круглым столом в Кремле Михаил Сер­геевич Горбачев встретился с Его Святейшеством Патри­архом Московским и всея Руси Пименом, и отношения государства и Церкви круто изменились.

Но самое интересное, что в скором времени эта история получила очень необычное завершение. Отучившись два года в Ленинградской Духовной академии, я перешел на экстернат и вернулся по просьбе Владыки Пимена слу­жить в нашу епархию, так как планировалось открытие в Саратове Духовной семинарии и Владыка намеревался поручить мне это дело. Я стал снова служить в Казан­ском соборе. Как-то раз, когда был мой черед совершать таинство Крещения, наша горластая регистраторша Нина кричит:

– Отец Николай, идите крестить, вас дожидается муж­чина!

Вхожу я в крестильню и глазам своим не верю: стоит главный религиовед области Николай Николаевич, держит в руках квитанцию на крещение, свечки и крестик. Я об­радовался ему как старому знакомому. Он мне говорит:

– Я, отец Николай, подготовился как положено, выучил «Отче наш» и «Символ веры» наизусть.

Вот такие невероятные истории случаются в обыкно­венной жизни.

Волгоград, январь 2002 г.

 

 

 

ЧУДО В СТЕПИ

 

Один, второй, третий толчок – наш «жигуленок» бук­вально сотрясало от неожиданных порывов ветра. Мы ехали по степной дороге от города Камышина в Саратов. Ветер дул со стороны Волги в правый бок автомобиля. Казалось, будто огромные ладони какого-то невидимого великана мягко, но сильно толкают нас, забавляясь авто­мобилем, как игрушкой. За рулем сидел хозяин «Жигу­лей» Сергей Булхов. Находясь с ним рядом, я чувствовал себя спокойно, так как знал – машина в надежных руках опытного профессионала. Сергей работал водителем так­си в Волгограде. Старую двадцать четвертую «Волгу» с шашечками, на которой он трудился, можно было неред­ко видеть возле Казанского собора, куда он приезжал на службу. Там мы с ним и познакомились. Часто беседуя на богословские темы, я наблюдал, как он возрастал ду­ховно от силы в силу, и радовался за него.

Парень он был на редкость сообразительный и ум­ный. Правда, чувствовалось влияние на него индийской теософии с ее йогой, которой, по-видимому, он увлекался до прихода в Церковь, но через подобное прошли многие неофиты. Я дал ему книгу по исихазму и умной Иисусо­вой молитве: она стала его настольной книгой. Решил свозить его в Саратов, чтобы представить архиепископу Пимену как возможного кандидата к рукоположению во священника. В Саратов поехали на машине. Если бы мы знали, что с нами может приключиться, то непременно сели бы на поезд. Теперь вот мчимся по заснеженным степям Поволжья, и чувство беспокойства невольно ох­ватывает наши души. До Камышина добрались благо­получно, надеясь, что и дальнейший путь у нас протечет так же гладко. Но в этом мы жестоко ошиблись. Вслед за порывами ветра посыпал снег. Сергей обеспокоенно произнес:

– Как бы нам, отец Николай, не пришлось в степи но­чевать. Может, повернем назад?

– Обидно, – говорю я, – больше половины дороги про­ехали, может, распогодится, и даст Бог – доедем.

Сумерки спустились быстро. Дорога то ныряла вниз затяжным спуском, то поднималась вверх. Когда подня­лись на очередной холм, перед нами открылась картина: множество огней вдали вереницей уходило за горизонт. Подъехав поближе, увидели, что это были большегрузные «КАМАЗы» с прицепами. Мы вышли из машины, спроси­ли, почему все стоят. Водитель крайнего грузовика, мате­рясь через каждое слово, объяснил нам, что дальше дороги нет, все занесено и они будут ждать до завтра прибытия тракторов. Про нас он сказал, что мы вообще ненормаль­ные, что, когда вернемся домой, нам надо сходить к психи­атру провериться. Мы повернули и поехали назад в Камышин. Снег все усиливался. Ветер лепил такие хлопья, что стеклоочистители едва справлялись. Видимость ухудшилась до того, что ехали, как говорится, на ощупь. Во многих мес­тах дорога была пересечена снежными заносами, Сергей их таранил, пробивая на скорости. После одного из таких таранов автомобиль развернуло поперек дороги, так что носом он уперся в один сугроб, а сзади его подпер другой.

– Все, отец Николай, кажется, мы с вами, что называ­йся, приплыли: ни взад, ни вперед, – сказал обреченно Сергей.

Вышли из машины. Сильный порыв ветра сорвал с меня меховую шапку и, зловеще свистя, унес ее в снежные дали. На Сергее была лыжная шерстяная шапочка, которую он натянул до самых глаз. Я залез в машину, вытащил из портфеля скуфью и водрузил ее поглубже на голову. Рас­считывая от дома до епархиального управления ехать в теплых «Жигулях», я не удосужился обуть зимние ботин­ки, вырядившись в демисезонные туфли.

– Через два часа нашу машину занесет снегом полнос­тью, если мы не выберемся куда-нибудь на пригорок, где продуваемое открытое пространство и снег не задержи­вается. Уходить куда-то в степь, искать селение – тоже верная смерть, – подытожил Сергей, скептически глянув на мои ботиночки.

Мы стали ногами отгребать снег от машины и рывком, поднимая задок, старались закинуть его влево. Несмот­ря на неимоверные усилия, за один раз нам удавалось продвинуть машину на один-два сантиметра. Оконча­тельно выдохнувшись и задубев, мы садились в нее, вклю­чали двигатель и отогревались. Затем вновь продолжа­ли свою работу. Ценой огромных усилий нам удалось развернуть машину так, что можно было ехать вперед. Проехав немного, мы увидели чистую, ровную площадку дороги и остановились на ней. Здесь стоял кем-то бро­шенный «ГАЗик» с будкой, закрытой на висячий замок.

– Будем стоять до утра, – сказал Сергей, – а там вид­но будет. Но у нас, батюшка, другая проблема, и очень серьезная. Бензин на исходе, когда он закончится, мы око­чуримся с холоду. Помощи, по-видимому, ждать неотку­да, трактора подойдут сюда только днем. Так что можно писать завещание родным и близким.

При этих словах мне почему-то припомнилась песня про ямщика, который, замерзая в степи, отдает последний наказ товарищу. Мы с друзьями очень любили петь эту песню во время праздничных застолий. Распевая ее про­тяжно, не спеша, наслаждались гармоничным созвучием разных голосовых партий. Когда мы пели ее в теплом уютном доме, смерть ямщика казалась такой романтич­ной, умилительно-грустной. Но теперь, когда сплошное белое марево бушевало над нами и вокруг нас, заслоняя весь Божий мир так, что реальными казались только этот буран и снег, мне петь нисколько не хотелось. И умирать, когда тебе вскоре должно исполниться только тридцать три, тоже не хотелось.

– Ты знаешь, Сергей, нам с тобой надо молиться свято­му Николаю Угоднику, ибо спасти нас может чудо, а он – Великий Чудотворец.

И для убедительности я рассказал про чудо святителя Николая, которое он сотворил в 1978 году. Я тогда еще служил в Тольятти диаконом и один раз, отправляясь в Москву на экзаменационную сессию, безнадежно опаз­дывал на поезд. Когда сел в такси, до отправления поез­да оставалось пять минут, а ехать до вокзала минимум двадцать. Тогда я взмолился своему небесному покро­вителю, чтобы он сотворил чудо. Чудо произошло: когда мы приехали на вокзал, оказалось, что у поезда закли­нило тормозные колодки и он простоял лишних двадцать минут.

За неявку на сессию мне грозило самое большое – от­числение из семинарии, а теперь на кону стояли наши жизни. После моего рассказа принялись с Сергеем усер­дно молиться Николаю Чудотворцу. Из снежной пелены вдруг выплыла огромная машина – трехосный «Урал» – и остановилась. Мы объяснили водителю нашу проблему. Он молча протянул двадцатилитровую канистру бензина. Подавая пустую канистру назад, я спросил:

– Скажи, добрый человек, как хоть твое имя, чтобы мы могли помянуть тебя в молитвах?

Уже отъезжая, он крикнул в приоткрытую дверцу:

– Николаем зовут.

«Урал» растаял за снежной завесой, а я еще долго сто­ял, не в силах прийти в себя от случившегося.

Утром буран успокоился, Сергей надел на задние коле­са цепи и мы, пробившись до Камышина, благополучно возвратились в Волгоград.

Волгоград, январь 2002 г.

 

 

 

«Я ОТПУСКАЮ ЕГО С МИРОМ»

 

Празднование тысячелетия Крещения Руси в 1988 году – одно из самых волнительных событий последней четверти XX века. На наших глазах происходило что-то не­обыкновенно важное. Другими словами, мы чувствовали, что наступает новая эпоха для всей полноты Русской Пра­вославной Церкви. Мы видели, как стремительно меняется отношение к Церкви со стороны властей и общества. Стало ясно, что будут открываться новые храмы и монастыри, духовные семинарии и училища. Но где же взять такое ко­личество преподавателей для подготовки новых пастырей и церковнослужителей? Размышляя над этой проблемой, я принял решение поступать учиться в Духовную академию. Семинарского образования для начинающейся эпохи явно было недостаточно. В Московскую Духовную академию я пробовал поступить и раньше, однако тройка по литургике в семинарском дипломе портила все дело: не принимали меня в академию – и все тут. Но в 1988 году у меня появи­лась твердая уверенность, что в академию поступлю. Я стал просить у своего небесного покровителя святого Николая Чудотворца помощи в этом деле.

Свой летний отпуск в 1988 году я решил провести в Ленинграде, там встретил своего однокашника по Мос­ковской Духовной семинарии Юру Епифанова. К этому времени он уже стал протоиереем Георгием и секретарем митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (будущего Патриарха Алексия II). Сижу я в гостях у отца Георгия, попиваем чаек, вспоминаем свои семинарские годы, вдруг он говорит:

– Ты представляешь, отец Николай, начали нам влас­ти храмы передавать, естественно, в разрушенном состо­янии, а ставить настоятелями в них некого. Хороших-то священников много, но они, образно говоря, цемент от песка отличить не смогут.

Тут я встрепенулся, говорю:

– Поставьте меня, я бывший строитель, буду восста­навливать.

– У тебя прописки ленинградской нет, нельзя.

– Вы меня в Духовную академию примите, – говорю я, – мне дадут временную прописку на четыре года учебы –и как студента командируйте меня исполняющим обя­занности настоятеля храма. Я буду храм восстанавли­вать и учиться.

– Хорошо, – говорит отец Георгий, – я поговорю с мит­рополитом.

Слово свое отец Георгий (ныне архиепископ Арсений) сдержал.

В начале сентября пришла телеграмма из Ленинграда о том, что меня принимают в Духовную академию. Ска­зал об этом своей супруге, матушке Иоанне. Она была против, но я уговорил ее. Теперь, думаю, как же Владыку Пимена уговорить отпустить меня учиться? Никакой архи­ерей на подобное не пойдет, заочно – пожалуйста, а тут очное обучение, это потерянный для епархии человек. Но что-то надо делать. Еду в Саратов, в епархиальное управ­ление. Подхожу к секретарю-делопроизводителю Евгению Степановичу, поделился с ним своей проблемой. Он мне посоветовал:

– Ты, отец Николай, не подходи сразу с этой просьбой, а побудь в управлении, понаблюдай за Владыкой. Если увидишь, что у него хорошее настроение, тогда и проси. А то попадешься под горячую руку – с ходу откажет, второй раз не обратишься.

Я так и сделал. Хожу по канцелярии, то к машинист­кам отправлюсь, то во дворе загляну в гараж к водите­лям, то на складе посижу, а сам с Владыки глаз не спус­каю. Архиерей на месте не сидел, из канцелярии несколько раз в свой дом ходил. Вот вижу, Владыка в очередной раз из дома идет и улыбается. Ну, думаю, значит, настроение у него хорошее. Заходит он в свой кабинет, а я за ним следом:

– Разрешите войти?

Как вошел – сразу на колени перед архиереем.

– В чем дело, отец Николай? По-моему, сегодня не Про­щеное воскресенье – в ноги падать, встаньте и говорите.

Встал я и выложил все начистоту. Задумался Владыка, потом подходит к двери кабинета, распахивает ее и кричит:

– Идите скорее все сюда!

Да так громко крикнул, что все епархиальные работ­ники, от секретаря до уборщицы, вмиг сбежались, словно

только и ждали этого момента. Я думаю, ну все, сейчас при всех пристыдит меня как дезертира. Короче, приго­товился к самому худшему. Владыка говорит:

– У меня сегодня самый печальный день. Отец Нико­лай Агафонов просится, чтобы я отпустил его учиться в Духовную академию. Но мне он нужен здесь: столько работы начинается в епархии, а он священник грамот­ный, способный. Однако ему хочется учиться. Что же мне делать?

Все работники управления смотрят на меня с осужде­нием, качают головами: вот, мол, какой нехороший отец Николай – Владыка столько для него добра сделал, а он, неблагодарный...

– Я ведь могу не отпустить его, имею на то полное пра­во. Если б это нужно было только для него, я так бы и поступил. Но поскольку это нужно для Церкви, я отпус­каю его с миром.

Что тут началось! Все меня стали обнимать и поздрав­лять, откуда-то появилось шампанское. Владыка провоз­гласил тост:

– За будущие успехи нового студента.

Тогда, в 1988 году, еще никто не знал, что через три года Владыка Пимен будет возрождать в Саратове Ду­ховную семинарию и благословит выпускника Санкт-Пе­тербургской Духовной академии быть ее ректором.

 

Волгоград, январь 2002 г.

 

 

 

НА ГЛАВНУЮ