Александр Петров

СТОРОЖ БРАТУ СВОЕМУ

Под крылом самолета мирно поблескивала водичка Атлантики. Над дверью, из которой появлялась стюардесса Таня, зажглись английские буквы. „Фастен сит бэлтс“ – прочел он. Ладно, прифастнемся, то есть пристегнемся. А вот и Танечка – легко, как пушинка, вынырнула из-за ширмы и защебетала, улыбаясь во весь рот, во все свои белоснежные тридцать два ровных зубика. Эх, есть еще девчонки в русских селеньях!

... Однажды утром он завтракал в кафе „Клозери-де-лиля“. За этим столиком, согласно приделанной к столешнице табличке, писал свои шедевры Хемингуэй, карандашом в блокноте. Кормили здесь не лучше, чем везде, но цены заставляли уважать и кофе, за восемь долларов, и прославивших сие место американских писателей. Впрочем, табличка напомнила ему печальный финал идола шестидесятников с выстрелом из ружья в рот, в который он за этим самым столом вливал анисовый аперитив. С некоторых пор французы не очень-то жалуют американцев, поэтому он здорово поплутал, пока нашел это заведение.

До встречи с Шарлем оставалось менее получаса, он сел в арендованный „Ситроен“ и по бульвару Монпарнас мягко покатил к Дому инвалидов. Полукилометровый фасад дома призрения старых солдат, построенный по указу Людовика XIV, с черно-золотым куполом собора нравился ему только воплощением идеи милосердия. В роскошных излишествах архитекторы явно перебрали. Под куполом собора в саркофаге из карельского порфира лежат останки Наполеона I. Странные чувства вызывала у него эта личность. Наполеон наказал Россию за ее провинциальные придыхания ко всему французскому. Благодаря его нашествию Россия вспомнила о своем вселенском предназначении. Храм Христа Спасителя и множество церквей, построенных после победы в Отечественной войне, тому свидетельство. Во всяком случае, церковь недалеко от его подмосковной дачи и все подобные ей по архитектуре в округе были построены именно сразу после победы в той войне.

А вот и мост через Сену, заложенный последним русским императором Николаем II в честь своего отца Александра III. Очень ему нравился этот мост – один из самых красивых в Париже. Белокаменные пилоны с золочеными скульптурами и бронзовыми фонарями над ажурной стометровой аркой моста особенно хороши на фоне семи тысяч тонн ржавого металла безвкусного сооружения инженера Гюстава Эйфеля.

На авеню Черчилля слева – Большой и справа – Малый дворцы с колоннадами, стеклянными крышами и бронзовыми голубыми скульптурами. Этот комплекс построен к Всемирной выставке 1900 года, где кроме прочего выставлялся срез российского чернозема толщиной более трех метров.

Но вот и Елисейские поля. Тринадцатирядная дорога в обрамлении жидковатых деревьев среди витрин, козырьков, тентов на первых этажах зданий с обязательной черной надстройкой на крыше для допжилья.

В плотном потоке машин он свернул налево и на круглой площади Рон-Пуэн пристроил машину на стоянку. Дальше вверх по Елисейским полям он бодро зашагал в сторону площади де Голля, где возвышалась Триумфальная арка. В скверике у этой арки, под старым кленом, на зеленой лавочке он и договорился встретиться с Шарлем.

Минут сорок ждал он своего парижского партнера. Сидел на лавочке и по традиции, заложенной академиком Ландау, считал, сколько же пройдет мимо красивых женщин. Он заставил себя отвлечься от таких обманчивых показателей, как элегантность, шарм, очарование. Нет, его интересовала именно физическая красота парижанок, то есть красота как явный Божий дар.

За полчаса мимо прошло, пробежало, проскакало больше двух тысяч женщин, но ни одной красивой. И вот, наконец-то! О, как она шла! В этой красавице удивительным образом соединилось все то, что может вместить в себя наднациональное понятие „красивая женщина“: безупречная фигура, оправленная в строгий деловой костюм, плавная невесомая походка, великолепной лепки головка на длинной шее в шлейфе летящих переливающихся каштановых волос. Этот бриллиант чистейшей воды сверкал добрейшей безыскусной улыбкой радости жизни! Ни капли высокомерия, ни грана фальши, ни малейшего изъяна. В его голове завопило: «Люди! Красота в мир вернулась!“ Он подбежал к цветочнице, выхватил из корзины букет белых роз, швырнув туда франки, подбежал к этой принцессе из сказки, плюхнулся на колени и протянул цветы.

– Же ву при, мадемуазель, гранд-шарман и так далее! – путал он слова из карманного разговорника.

– Так вы русский?! – захохотала она. – Мне, конечно, очень приятно, но вы, кажется, испортили свои дорогие брюки.

Костюм на нем был действительно не просто, но очень дорогой. Только это тогда его меньше всего беспокоило.

– Ах, полноте, пустое! Как зовут вас, прекрасное дитя?

– Ольга, – снова засмеялась она, сверкая искрами громадных зеленоватых глаз и жемчугами зубов.

– Оленька, я вас от души поздравляю! Вы единственная красивая женщина из двух тысяч четырехсот тридцати двух прошедших мимо за тридцать восемь минут. Единственная – и русская! Это нужно как-то отметить, об этом нужно сообщить всему этому чопорному библейскому Вавилону, всему перепудренному миру!

Таким, стоящим на коленях перед женщиной, его и увидел опоздавший резидент. Но, поглядев на женщину, он не удивился, только вежливо зааплодировал.

Самолет мягко тряхнуло, уши заложило. Пассажиры захлопали в ладоши, благодаря экипаж за удачное приземление с вытекающим отсюда продолжением их жизни.

У трапа, облокотившись на лимузин, его ждал Майкл Стоун, в советском девичестве Мишка Каменев. На его загорелой физиономии сохранялась улыбка, соответствующая его нынешнему гражданству.

– Константин, айм вэрррыы глэд ту эгррры ёррр! – прорычал он, распахивая объятия.

– Мишка, я только сошел на асфальт американщины, а меня уже тошнит от твоего нового диалекта. Так что давай по-нашему, по-человечески. Здорово, партнер.

В прохладном чреве лимузина Миша сунул ему чемоданчик с договорами. Он листал бумаги и отвечал на вопросы.

– Как перенес перелет?

Миша говорил по-русски, но слова растягивал и рокотал, как американец, не прошедший разговорную практику. За семь лет эмиграции его университетский друг превратился в янки.

– Нормально перенес. Выспался, отъелся... Значит, цена их устраивает, это хорошо... Так что могу работать.

– Как Мария?

Константин оторвался от бумаг и глянул в окно. Слева их обгонял „Мерседес-кабриолет“. За рулем сидела та самая дряхлая старушка, которая еле тащилась к своей машине, заботливо поддерживаемая под руки стюардом. Сейчас она одной рукой небрежно держала руль, другой прижимала к уху трубочку мобильного телефона. Он взглянул на спидометр рядом с чернокожим водителем-телохранителем. Стрелка подрагивала у цифры НО. Это значит около 180 км в час. Во дает бабуля!

– С Машей все нормально. Преподает в архитектурной академии. Плавает в бассейне, играет в теннис; массаж, там, визаж, мираж...

– Сегодня собираются наши. Поедешь?

– Отчего же, поприсутствую.

– О'кэй. То есть хорошо. В смысле, клёво оттянемся.

– Прямо на глазах оттаиваешь. Слушай, Мишк, а зачем тебе этот баклажан? – кивнул он в сторону черной мясистой шеи шофера.

– А чего, пусть будет. Для экзотики. Нам с ними делить нечего. Знаешь, как наши одесситы вытурили их из Брайтона? Они им сказали: „Ша, ребяты, наши дедушки ваших дедушек в цепях по плантациям не водили. Так что мы вам ничего не должны. Чава-какава!“ При первом же наезде положили черных на асфальт и оставили лежать на всеобщее афро-американское устрашение. Так наши победили.

Напарник неплохо подготовил сделку, выступив в ней гарантом и посредником. Собственно, все, что нужно, уже неоднократно обговорено по телефону, а здесь он для личного знакомства и собственноручного подписания бумаг. После торжественного скрепления договоров чернильными закорючками и печатями в стеклянном офисе с видом на океан и легкого вспрыскивания сговора безвкусным слабоохлажденным шампанским Михаил потащил друга в свой дом. Они выехали из шумного города и по гладкому гудроновому серпантину забрались на скалистую лысую гору.

Двухэтажный дом из розового туфа одиноко возвышался на голой вершине. Этот участок только осваивался, и его соседи строиться не торопились. А Мише понравился просторный вид отсюда на океанское побережье, и он рискнул построить здесь свое жилище. Презрев американские нормы хоть в чем-то, Михаил окружил свой дом высоким основательным забором. Внутри огражденной территории кроме традиционных гаража, бассейна и газона, среди торчавших там и тут волосатых растрепанных пальм Константин с удивлением узрел веселые березки, крепенькие дубки и задумчивые плакучие ивы.

– Нравится?

– Ничё...

– Хочешь, тебе тоже здесь виллу построим?

– Позже отвечу на ваш вопрос, херр Мефистофель.

– Костя, ты пока можешь часок отдохнуть, а я займусь приготовлением к пирушке. Занимай комнату на втором этаже с видом на побережье, ополоснись, храпани. В общем, располагайся.

Он вошел в комнату, снял с себя промокшую одежду и встал под горячую струю душа. Не вытираясь, накинул халат и растянулся на широкой кровати. Спать он не собирался, разве чуток подремать.

... Антошка позвал его в колхозный сад за яблоками – стоять „на атасе“, только он решительно отказался. Брат убежал, обозвав его трусом. Костик сел под стог сена и думал, как отомстить брату. В стогу шуршали мыши, в носу щекотало от пыли, над головой высоко в синем небе висел коршун, но Костик ничего не замечал.

Его обидели, его назвали трусом... Избить Антона в кровь, застрелить, да что там – изрешетить его, поганого, утопить в болоте вонючем! Ни в чем, никогда он не уступит брату. Он станет милиционером, получит пистолет и придет к нему с пистолетом. Вот уж Антошка попрыгает под дулом! Нет, лучше он станет большим начальником и возьмет брата в подчиненные. Он будет им командовать, наказывать за малейшую провинность. Во попляшет Антошка под его дудку! Над ним черной тучей навис колхозный сторож.

– Где твой брат? Я тебя спрашиваю, отвечай! – старик грозно вопрошал, глядя в самую глубину недетски серьезных глаз.

– Откуда мне знать? Я не сторож брату своему, – сквозь зубы произнес Костя.

Старик оторопело разжал кулаки. Его боевой дух мщения истаял. Он будто что-то вспомнил из давно забытого, пожевал сухими губами, почти скрытыми под желто-седыми усами. Покряхтел и понуро ушел.

Судя по крикам и разноголосой ругани, гости уже собрались. Константин нехотя встал и прямо в халате поплелся вниз. На зеленом газоне стоял пустой стол. Между столом и домом рядом лежали аэрбэги – надувные матрасы.

– А где водка с селедкой? – удивленно спросил он хозяина.

– Отдохнул? Это хорошо, – обнял его за плечи Михаил. – Выпивон с закуской привезут из ресторана. минут через десять. Этот вопрос входит в повестку дня торжества.

Кто-то сзади хлопнул Константина по плечу, следом загрохотал гремучий бас:

– Костька! Ай кэнт билыв! Сан ов э бич! Пить твою жрать! Во забурел, морда, кентов своих не узнает.

Он оглянулся – перед ним стоял Леня Гурвич. Художник-сюрреалист. Хулиган и пьяница. Он тыкал в белую ткань халата пальцем, измазанным несмываемой разноцветной краской.

Из-за его широкой спины выдвинулся писатель Дима Головко. Этот страдал от жары и недопития, что очень явно отражалось на его дряблом лице, поэтому пока не шумел, а только вежливо расспрашивал свежеприбывшего, как там комму-няки Россию грабят.

Светка Бирова, поэтесса, повисла на шее у Константина и завизжала.

С пальмы по-обезьяньи слезал Витька Розин, бывший матерый валютчик, злостный фарцовщик и родной гэбэшный стукач.

– Господа, внимание! – заорал хозяин. – Наше застолье везут.

Господа расступились. Из приехавшего вэна фиолетовые официантки в белом выносили и ставили на скатерть стола серебристые судки. Когда многочисленные предметы собрались в сложную композицию из бутылок, фужеров, блюд, тарелок и цветов, Миша скомандовал:

– Кма-а-ан!

Крышки судков поднялись, обнажив горячие блюда: борщ, щи, пельмени, осетрину, лососину, румяную картошечку. На льду охлаждались соленые огурчики, квашеная капусточка, соленые грибочки, селедочка в кольцах лука.

Все обернулись к Константину, ожидая его реакции. Он выдержал приличествующую моменту паузу, орлом обозрел окружение, налил себе рюмку „Столичной“, выбрал покрепче и подцепил на вилку огурчик, а после уже сказал:

– Девять тысяч километров отмахал я, чтобы приехать в американщину, а вернулся, кажется, в Москву семидесятых. Давайте, ребятки, вздрогнем за встречу!

Ребятки приударили пить и кушать с отменным аппетитом.

Он пробовал понемногу от всех яств и сделал приятный для себя вывод: все сделано вкусно и по-домашнему. Спросил Мишу: кто же повар?

– Русский, конечно. И ресторан, откуда привезли, тоже нашенский.

После утоления голода ребятки расслабились и заговорили. Он слушал сразу всех. Поначалу они хвастали своими успехами, изображая из себя процветающих бизнесменов.

Леня рассказывал о персональных выставках, которые прошли с блеском. Упоминал отзывы в прессе. Рассовывал фотографии, на которых он обнимал каких-то теток, называя их „мэтрами мировой сюры“.

Дима подписывал и раздавал свой роман, вывезенный в рукописи из Советов. В нем русский писатель, работая в котельной, чуть ли не в одиночку противостоял империи зла, и перестройка началась именно с него. Именно он надоумил Горби и Сахарова разыграть все по его сценарию.

Света с подвыванием читала свои психоделические стихи, повисая на шее то одного, то другого, то сразу обоих своих соседей по столу. Там что-то было про космос и экстаз, прорывы в иномирность, и фигурировала таинственная „препарированная серебряным скальпелем студенистая душа вчерашнего муравья“.

Виктор Розин организовал свою фирму, которая торговала икрой и сэкондхэндом, консультировала наивных американцев о секретах русского бизнеса. Он все сыпал предложения Константину, но Миша подмигнул на вопросительный взгляд партнера и отрицательно качнул головой.

Наступал душноватый вечер. Иногда со стороны голубой прибрежной полосы доносились солоноватые дуновения океанского бриза. От цветов и травы поднимались пряные испарения.

Веселье плавно перетекало в фазу интимных душеизлияний, когда люди становились самими собой. И тут стали выясняться обстоятельства, прямо противоположные обозначенным в первой фазе.

Леня совсем нищий, существует на вэлфер, а денег от проданных картин ему едва хватает на холсты и краски.

Дима, оказывается, распродал только десятую часть пятитысячного тиража своей книги и существует за счет почасового тарифа в авторемонтной мастерской.

Светка – и того хуже, работает бэбиситером, то есть няней, у какого-то дебильного мальчика, от которого все предыдущие няньки отказались. Мальчуган ее истерзал своими хулиганскими выходками, и единственное, о чем она мечтает, это найти другую работу, а после этого поколотить пацана до синяков.

Виктор между десятой и двенадцатой рюмками признался, что фирма его прогорает, долги выросли до критической отметки, за которой ему светит или наезд русской мафии, или, в лучшем случае, американская долговая тюрьма.

Скоро все „ребятки“ разлеглись на упругих аэрбэгах с бутылками в руках и, прихлебывая из горла, погрузились в диалектический ностальгизм.

– Человек, сбежавший на свободу из страны с тоталитарным режимом, переходит на более высокий энергетический уровень. Это нормально, что на этом уровне мы еще на стадии освоения, то есть на низшем подуровне. Зато юридически имеем равные возможности с любым аборигеном. Я даже считаю, что потенциально мы выше любого местного, потому что они уже выдохлись, а мы полны идей и огромной нерастраченной энергии реализации.

– Ах, люди, воздвигнемте высоты крылатые над топями обыденщины. Пронзимся зовом надмирности и улетим в „изюмрудные“ дали.

– Мы уже улетаем. Нам только адекватно ассимилировать векторы. Дайте мне перевернутый мир, и я выдам ему точку опоры.

– Сила отторжения прямо пропорциональна нажиму. Надо дать им позвать нас на свои пустующие престолы. И мы взойдем и позволим нас ублажать.

– Наш русский гений снова перевернет их затхлый плешивый идиотизм.

Сидеть за столом продолжали двое, негромко переговариваясь:

– Миша, что они с собой сделали? Это же „кащенка“ какая-то на выезде, в Белых Столбах.

– Что поделаешь, Костик, не каждому здесь удается встать на ноги.

– Ну и пусть себе катятся назад в пенаты!

– А там они кому нужны?

– Там хоть свои кругом. В конце концов есть кому, так сказать, излиться.

– Видишь ли, они туда письма шлют триумфальные: все у нас о'кэй и тэ дэ. Стыдно, вишь ли, признаться в своих фиасках.

– Уроды... На что они тебе?

– Жалко, – пожал плечами Миша. – Да и традиция у нас такая: собираться раз в год. Эту тусовку я под твой приезд подгадал.

– Удружил.

Константин едва сдержал раздражение, встал, опрокинув плетеный стул, и побрел в сторону бассейна. Подсвеченная из глубины голубая вода напоминала ту самую „студенистую душу вчерашнего муравья“, которую препарировал Светкин скальпель. Он поднял глаза и увидел звездное небо. Разглядывание звезд обычно его успокаивало. Только не сейчас. Вот оно что! Здесь даже небо чужое.

Он резко обернулся в сторону валяющихся на матрасах пьяных экс-москвичей. Ленька поливал всех водкой и зычно ржал. „Дождик-дождик, поливай!“ – раскачивалась Светка, подставляя по струи „Столичной“ прозрачные ладони. Бородатый хулиган вылил всю водку из литровой бутылки и глянул на Константина.

– Чуваки, а давайте Костьку замочим!

– Замочим! Замочим! – завизжали остальные. Подбежали к нему, приподняли на руках и швырнули в бассейн. Следом прыгнули сами. Сначала он отплевывался, ругался, но вдруг увидел вокруг родные мокрые смеющиеся морды и... плескался с ними, кричал что-то веселое, шутил, обнимал то одного, то другого, целовал в мокрые щеки, губы, снова орал что-то. Вылезли из бассейна мокрые, веселые и даже малость отрезвевшие. Мишка, оказывается, тоже барахтался с ними в своем белом костюме за тысячу баксов.

Константин отвел его в сторону, обнял и на ухо сказал:

– Ты вот что... От наших прибылей подбрасывай им маленько. Ну, там по тысячонке-другой в месяц, и Витьке помоги с бизнесом завязать, ладно?

– О' кэй, босс!

– Я те дам „о' кэй“, морда мириканская, я те дам „босс“! – и снова столкнул его в воду. Мишка вынырнул и заорал:

– Я люблю тебя, Костик! Я люблю вас, сволочи!

Несмотря на глубокую ночь, Константин не спал. Вероятно, смена часовых поясов не прошла для него бесследно. Снова мысли о брате полезли в голову.

... Их отец погиб под Берлином. Мать после получения похоронки стала часто болеть и быстро постарела. Ухаживала за ней и присматривала за братьями тетя Люба. Хотя как тут усмотришь, когда у нее самой трое по лавкам да мужик – инвалид и пьяница горький.

Когда мать схоронили, приехала на похороны московская тетка. Она красила тонкие губы, пудрилась и требовала себя называть не иначе как Виктория Павловна. Поначалу она все путала братьев, поражаясь их сходству. Но потом научилась различать по темпераменту: Антон был шустрым, а Костик задумчивым.

После долгих бесед на поминках под слезы, чай и самогон тетушки договорились, что у Любы останется Антон, а Костика возьмет к себе жить бездетная Виктория Павловна.

Во время прощания на станции Костик неловко обнял брата, а тот пихнул его в живот, больно так пихнул. Костик прилип к автобусному стеклу и сквозь слезы глядел на брата. Антон нагло улыбался, а еще, гад, показал ему кулак.

После вольной деревенской жизни Костик мучительно привыкал к Москве. С одной стороны, конечно, здесь интересно, многолюдно и много развлечений. С другой же, Виктория Павловна на каждом шагу делала ему строгие замечания: не так говоришь, не так сидишь. Где твои „пожалуйста“, „спасибо“? А самое противное – это по десять раз в день мыть руки с мылом и причесывать непокорные вихры.

Когда тетка оставляла его в комнате одного, он садился к окну, задумчиво смотрел на проезжающие по проспекту машины и на широком бетонном подоконнике писал брату письма. Ни одного ответа от брата он не получил. Ответила разок тетка Люба. Жаловалась на то, что Антошка совсем от рук отбился и стал „фулюганом“.

Но мало-помалу Костя втянулся в новую жизнь, У него появились друзья и подруги. Поначалу он стеснялся своих деревенских привычек, и их раскованность давила на него. Но потом притерся к ним и даже обнаружил, что во многом их превосходит. Упорством, например, памятью и серьезным отношением к учебе.

Его сосед по парте Мишка Каменев поначалу слегка посмеивался над ним, снисходительно опекал, а потом, сопя и краснея, списывал аккуратно выполненные домашние задания из Костькиных тетрадок. Почему-то учителя его сразу полюбили. И даже Виктория Павловна стала меньше к нему придираться. А когда приходила с родительских собраний, то сажала его напротив и долго говорила, что если он „еще чуть-чуть поднажмет и будет проявлять больше активности на уроках, то ему светит поступить в университет“.

Словом, новая жизнь, полная событий и забот, упорное молчание брата и море столичных впечатлений отдалили его от родной деревни, и он все реже и реже тосковал, реже вспоминал, а потом и вовсе пытался забыть свое провинциальное прошлое, которое даже стало его тяготить.

Утром он проснулся от криков за окном, долго разглядывал себя в отражении зеркального натяжного потолка, не мог понять, где он находится. Тряс тяжелой головой, стараясь определиться в координатах времени и пространства.

Вспомнив, протяжно вздохнул и выглянул из окна. Много синего неба, много яркого солнца, вдалеке много океанской волны. Внизу этой картинки – высокий забор, бассейн с ярко-голубой водой, волосатая пальма, зеленый газон со свеженакрытым столом и шумные гости за столом, совсем, впрочем, не свежие. Судя по всему, застолье у них продолжалось и из стадии опохмеления медленно, но верно перетекало в новую пьянку.

– Ну, чем порадовать мне моего дорогого гостя? – распростер свои широкие объятия Михаил, увидев спускающегося по лестнице Константина. – Не желаете ли освежиться? – протянул он рюмку водки.

– Нет-нет! Я не опохмеляюсь, – поймал себя на оправдательных нотках Константин.

– Это кто тут у нас нарушает законы? – взревел косматый художник. – А призвать его к порядку!

– Да иди ты... – буркнул Константин и с разбегу прыгнул в бассейн.

Его охватил какой-то прямо-таки щенячий восторг. Он нырял и плавал, как в последний раз, жадно, азартно, устроив феерию бурлящих струй, волн и брызг. В два рывка с подтягиванием поднялся по лестнице наверх, громко крякнул, вытряхивая воду из ушей, и услужливый Михаил заботливо укрыл его плечи купальным халатом.

– Мишка, ты вот чего... Отвези меня в самое красивое здесь место. Слышь, не самое фешенебельное, престижное или дорогое, а именно – красивое.

– Должен тебя разочаровать: здесь, если красивое, то обязательно там есть все то, что ты с таким презрением перечислил. Но это же нам не помеха? Поехали. Ребятки через несколько минут сопреют и снова заснут. Так я попрошу за ними присмотреть моего лилового негра.

Океан лениво ласкал невысокими голубыми волнами белый песчаный пляж. На волнах резвились крепкие парни на широких досках-серфах и сверкали туго натянутые паруса. В тени тростниковых зонтов и прямо под солнцем на ярких лежаках отдыхали загорелые красавицы с мускулистыми бой-френдами. Барчики под такими же тростниковыми крышами укрывали в тени и поили ледяными напитками жаждущих. Мягкая музыка заполняла собой пронизанное солнечными лучами пространство. Пальмы поклоном белых лысых стволов и покачиванием длинных лакированных листьев приветствовали отдыхающих, приглашая в тень густых парковых зарослей.

Здесь, среди самых разнообразных кустов, причудливо стриженных, и деревьев, собранных со всех тропических стран, на упругих зеленых газонах сидели и лежали одинокие, парочки и целые семьи. Цветы – яркие и душистые – добавляли в эту панорамную икебану веселые вкрапления. Непуганые птицы летали с ветки на ветку, бегали по траве и важно ступали, демонстрируя богатую окраску и разноголосье. Громадные бабочки неслышно порхали с цветка на цветок. Более стремительные стрекозы блистали в солнечных лучах всеми цветами радуги.

В многочисленных прудах плавали элегантные белые лебеди и розовели длинноногие клювастые фламинго. В глубине зеленоватой воды извивались и сверкали золотистыми боками рыбины и рыбки. Между прудами струились и переливались каскадные водопады.

Дорожки парка похрустывали под ногами гуляющих мелким розовым щебнем. Вот донесся легкий ароматный дымок барбекю: там жарили сочные бифштексы и длиннющие сосиски. За столиками развалились осоловевшие добродушные папаши в безразмерных ярких майках и шортах, детишки с мамашами прыгали рядом по травке.

Михаил щелкнул пальцами, шепнул темнокожему мальчугану, и тот принес подстилку. Расстелил ее в указанном месте и расставил тарелки с бифштексами и фруктами, пробковый термос с напитками во льду. Они присели и скрылись от всех

за изогнутыми лабиринтом кустами лавра. Отсюда им были видны только пруды с лебедями, кроны платанов и сосны над головами.

– Рай, да и только! – выдохнул Константин.

– А этот парк так и называется – „Парадиз“. Скромненько так...

– Ладно, давай немного помолчим. Это нужно созерцать.

... В то лето Костя с золотой медалью без особого труда поступил в университет. Туда же, но с трудом и не без подключения связей своего папы, поступил и Миша Каменев. После торжественного посвящения в студенты Костя решил, что теперь ему есть с чем ехать в родную деревню.

Виктория Павловна дала ему денег, гостинцев тетке Любе и сама проводила его на вокзал. Всю дорогу Костя, как на стену, ничего не видя, смотрел в окно и в радужных тонах представлял, как брат будет раболепствовать перед ним, студентом. Справедливость восторжествует, и он вернется в Москву победителем!

Дома у тети Любы Антона не оказалось. Младшая ее дочь путано объяснила, что живет он „на хуторе“, идти туда на край леса через овраг. Недавние дожди превратили деревенские дороги и тропки в сточные канавы для жидкой грязи. Пока Костя дошел в своих туфлях до хутора, умудрился испачкать не только туфли, но и брюки по колено. Выезжая из асфальтовой Москвы, он совсем не подумал, что где-то еще может быть грязь. Дикость какая! Как же они здесь живут? Да тут свихнуться можно от этой отсталости! Триумфальное возвращение на родину превращалось в позорное хождение по мукам по колено в грязи.

Дом с шиферной крышей, как объяснила девчонка, на хуторе был один. Во дворе по цепи бегал и рычал громадный страшный пес, жутко смахивавший на волка. Антона видно не было. Он пошел к соседям и у бабушки, сидящей на завалинке, узнал, что Антон должен приехать на обед.

Костя напросился в дом и за жиденьким чаем с серыми, будто каменными, сухарями узнал, что Антон стал механизатором, его здесь все уважают. И что называют его самостоятельным мужиком, потому как не пьет и работящий. „А уж девки заём бегают, так это счету нет, как бегают, шалавы!“ Костя чувствовал, что где-то в области желудка у него назревают спазмы, а злобное раздражение волнами хлестало его из глубины живота в голову.

За оконцем грозно зарычал дизель, и у ворот антоновского дома с лязгом остановился серо-черный трактор. Из кабины весело выпрыгнул здоровенный мужик в телогрейке и вразвалку вошел в калитку.

– Что сидишь пнем, это твой брательник пожаловал. Иди за ним, да поуважительней там!

Костя подошел к калитке и увидел, как хозяин возится с волчарой, теребя его за шерсть и шлепая ручищей по крепкой шее чудовища.

– Антон! – окликнул он брата, не узнав своего голоса, до того писклявым и дрожащим тот ему показался.

Хозяин неторопясь обернулся, сдерживая рычащего на непрошеного гостя пса, и небрежно кивнул:

– Заходи, не бойся.

Пса привязал, зычно гаркнул на него, толкнул дверь и кивком пригласил брата в дом. В светлой горнице – стол и две лавки, старый буфет, крепко сбитый отцовскими еще руками. Антон повесил у входа телогрейку, сбросил сапоги и нырнул за кухонную занавеску. Оттуда сквозь шорохи и лязганье, звон и грохот послышалось:

– Бабой пока не обзавелся. Сестренка Нинка иногда забегает помочь по хозяйству. А так пока сам все делаю. Так что у меня здесь без лишнего. Садись за стол. Сейчас щей похлебаем.

– Так ты дом от колхоза получил?

– Получил! Дождесся от их. Сам срубил с Васяткой на пару. Следущим летом ему рубить будем, тоже хотит жить на хуторе. Иди подмоги.

Костя нырнул за тряпичную занавеску и сразу под собой увидел лаз в погреб. Там при свете лампочки возился брат и протягивал ему миски с огурцами, капустой и солеными грибами. Потом поворчал и передал Косте бутылку водки. В черном зеве печи грелся чугунок со щами.

Антон захлопнул крышку погреба и подавал брату тарелки и хлеб. Костя ставил на стол миски, тарелки, стаканы, весело звенел ложками с вилками и радовался тому, что пока все идет по-человечески. Сели за стол, Антон разлил половником щи по тарелкам. Налил по стакану водки. Глянул сурово Косте в глаза, затем улыбнулся и с хрипотцой сказал:

– За встречу, братишка. Пей. Со мной можно.

Костя уже пробовал пить водку, но это было однажды, и пили они махонькими рюмочками. Но, зажмурившись от накатившего чувства внезапной взрослости, лихо вылил водку в рот, глотнул и позорно закашлялся до слез. Брат через стол пару раз хряпнул его по спине и подсунул кусок хлеба с соленым огурцом. Костя жадно дышал, охлаждая обожженную глотку, и хрустел огурцом. Антон уже аппетитно хлебал щи, грыз луковицу, широко откусывал серый квелый хлеб.

Когда первые ложки щей согрели нутро, водка ударила Костику в голову, и он уставился перед собой, чтобы остановить головокружение. На стене висело старое зеркало в грязно-красной раме. В нем отражалась широкая спина Антона, его загорелая мускулистая шея, вихрастые нечесаные выгоревшие волосы.

Антон поднял голову и молча уставился на брата. Костя также молча изучал загрубевшее обветренное лицо Антона, белесую щетину на бугристом подбородке, неожиданно белую полоску на лбу, оттенявшую бронзово-красный загар. Из зеркала, открыв рот, зыркал то на Костю, то на Антона какой-то прилизанный испуганный шалопай с детским румяным личиком. Взгляд Кости шмыгнул вниз и рядом со своими белыми ручками с голубыми прожилками увидел широченные мозолистые ручищи брата, будто отлитые из бронзы.

– А я с золотой медалью школу закончил и в университет поступил, – неожиданно для себя прогнусавил Костя.

– С портфелем, значит, ходить станешь, – бесстрастно констатировал брат.

– Да и старше ты меня всего на один час. Так мама говорила.

Антон задумчиво разлил водку по стаканам. Как яблоко, догрыз луковицу. Чокнулся своим стаканом и выпил, как воду. Вынул из кармана брюк мятую пачку папирос, зажал в желтых зубах, чиркнул спичкой, прикурил и выдохнул из себя прямо брату в лицо густую струю едкого дыма. Константин окаменело ждал страшного.

– Ты, братан, сызмальства все догоняешь меня. Сколько помню тебя, все из пупка лезешь в первые, – Антон поднял на брата холодные насмешливые глаза. – На час, говоришь? Ты за всю жизнь этот час не наверстаешь. Хоть наизнанку вывернись. Запомни, салага: твое дело маленькое – на атасе стоять и за водкой бегать, когда я пошлю. А твоими университетскими корочками, когда ты их сюда хвастаться привезешь, я вот эту печь, – он кивнул в сторону кухни, – растоплю. Вопрос ясен?

Костя чувствовал себя раздавленным червяком. Что делать? Чем ответить? Это нельзя так оставлять. Лучше головой в петлю, чем жить с таким позором. Ладно, подождем, осмотримся, а завершающий удар нужно нанести точно и в смертельную точку. Погодим, время есть. Мы еще не все сказали друг другу, Антошка. Последнее слово будет за мной.

– Я спрашиваю, как тетка Вика поживает? Ты чё, совсем окосел от ста грамм, чудо?

Вечером Костя проснулся на чужой кровати с головной болью и тошнотой. Долго вспоминал, где он и что здесь делает. Вспомнил и протяжно вздохнул. За окном уже смеркалось. Из-за двери доносились приглушенные голоса.

– Костенька! – тетка бросилась ему навстречу, когда он вошел в горницу. – Экий ты стал ладный, серьезный. Одно слово – городской!

Тетя Люба улыбалась, обнажив четыре оставшихся стальных зуба. По морщинистому лицу текли слезы.

– Думала, что уж и не увижу тебя перед смертынькой. Больно далеко тебя от нас занесло, – она всхлипнула и вытерла лицо мятым передником. – А мне Нинка моя как сказала, что городской Антошку ищет, так я об тебе и подумала сразу. Касатик ты мой гладенький.

Сзади вразвалку подошел Антон и обнял тетку за плечи. На его грубом лице снова гуляла холодная улыбочка превосходства.

Костя отыскал у двери свою сумку и достал оттуда гостинцы от Виктории Павловны. Тетка устало присела на лавку у стола и с интересом разглядывала городские диковинки. Вертела перед глазами банку крабов, коробку конфет и пуховый платок и все спрашивала:

– Это что ж такое? Страшный с клешнями. Паук, что ли?.. А, мамынька, конфетки какие с дворцами! Это в Москве такие строят? А платок куды такой носить? Это только Нюрке в контору трудодни считать. Ой, потратилася Виктория! Это ж на сколько рублев извелась бабонька! Ужасти!

Костя жадно пил чай с оладушками и внутренне торжествовал: отродясь вам этого не видеть, если бы не я. Деревня отсталая!

Вдруг дверь распахнулась, и вошла румяная востроглазая девица.

– Здрасьте! – смущенно зыркнула она на Костю и стала скованно раздеваться.

Тетка встала и засуетилась, нырнув под занавеску на кухню. Антон неловко принимал плюшевую курточку и напряженно исподлобья поглядывал на брата.

Антон смутился! Он растерян и напуган! Костя почувствовал, как грохнуло и гулко забилось сердце в груди: кажется, наступил его звездный час. Вот она – смертельная точка для решающего удара! Он собрался в пружину и стал выжидать.

А девушка тем временем огляделась, поуспокоилась. Подошла к зеркалу и, обдавая Костю ароматами цветочной свежести, развязала и накинула на плечи платок. Антон теленком топтался рядом. Пригладила она густые пушистые волосы, поправила толстую косу. Костя взглянул в зеркало, и их глаза встретились. О, сколько всего ему удалось прочесть в этом безыскусном девичьем взгляде! Ей до тошноты надоела эта отсталая жизнь, эти грубые мужики, грязь под ногами, навозная вонь, грошовая зарплата. „Ты мой шанс вырваться из этого болота! – вопили ее казачьи раскосые глаза. – Это я к тебе пришла, а не к этому деревенскому валенку. Смотри, какая я свежая и молодая, сколько во мне жизни! Это все для тебя! Бери всю меня, только увези отсюда!“

– Нюра, – протянула она Косте свою мягкую ладошку. „Ах, Нюра из конторы! – усмехнулся про себя Костя. –

Местная интеллигенция, значит“.

– Константин, – осторожно пожал он ладошку.

– Вы из Москвы? – округлила она глаза, – Прямо из самой столицы?

– Да, Нюра, из самой, – опустил он глаза, чтобы не выдать своего растущего охотничьего восторга.

Тетка бесшумно и бездыханно носилась из кухни в горницу, уставляя стол закусками, тарелками и стаканами. Вот уже бутылки водки встали рядком. Антон выхватил одну из них, одним движением ножа срезал металлическую пробку и налил водку в стаканы. Хрипло произнес:

– Давайте. За знакомство, – потом гаркнул в сторону кухни. – Да сядь же ты, теть Люб!

Тетка испуганно присела за стол, подняла стакан и чокнулась вместе со всеми. Костя, как женщины, только глоток отпил и поставил свой стакан на стол. Сразу стал закусывать. Тетка и Нюра уважительно переглянулись. Антон глаз не поднимал.

– Костя, а как вы там не теряетесь? Там же столько всяких улиц, домов? – Нюра даже придвинулась к Косте, снова обдав его ветерком весенней свежести.

– А мы по метро ориентируемся. Там в метро схемы такие есть со станциями, – пояснил Костя, подбирая слова. – А потом ездишь везде, запоминаешь. Вот Красная площадь, вот улица Горького, вот Университетский проспект.

– А вы и университет видели?

– А я в нем уже учусь, – победоносно произнес он с металлом в голосе. – В этом году поступил.

– Ай, какой ты у нас умница! – прошептала изумленная тетка. – Виктория, что ли, пристроила?

– Нет, отчего же! Я школу с золотой медалью закончил. Потому и поступил без особого труда. Вне конкурса! – говорил он это, словно гвозди вбивал. В брата, конечно, не в этих же куриц деревенских!

– Костенька, а мне можно туда поступить? – жалобно спросила Нюра. – У меня только две троечки в аттестате.

– Ну, если есть кому слово замолвить...

– А вы не сможете?

– Я это вам скажу, Нюра, через год, – твердо произнес он, кидая в могилу брата последние лопаты земли.

Антон налил себе стакан до краев, выпил врастяжку. На его застывшем лице появилась знакомая холодная усмешка. Медленно закурил. Костя внутренне сжался. Рано он похоронил брательника... Ох, рано.

– Значит так, Нюра, – произнес он в наступившей тишине. – Ни через год, ни через десять ты этого слизняка масквачского в нашей деревне не увидишь. Потому что он сейчас быстренько соберет вещи и пешочком потюхает на станцию. И никто провожать его, гаденыша, не поднимется. А кто поднимется, тот пожалеет. Вопрос ясен?

В абсолютной тишине Костя встал, подхватил свои вещи и вышел в темную ночь. Следом вышел Антон. Пока Костя надевал грязные туфли, он с полки достал фонарь, зажег и сунул брату. Костя взял в холодные руки холодный фонарь. Потом ощутил безболезненный толчок в лицо, почувствовал, как из носа на рубашку закапала кровь.

– Надеюсь, ты понял, за что? – тихо произнес Антон. – А теперь иди. И чтобы я тебя больше не видел.

Очнулся Костя уже на станции. Как он прошел по грязи в темноте эти девять километров, он не помнил. Всю ночь, ожидая первого московского поезда, он услаждал себя планами изощренной мести. Нет, его последний удар остался за ним.

… Молчание прервал Михаил. Он посмотрел на друга в упор и медленно и четко произнес:

– По-моему, тебя что-то тяготит. Не расскажешь?

– Экий ты, право, проницательный... Да, есть немного, накопилось вот тут всякого-разного, – он постучал пальцем по груди. – Иногда даже прихватывает.

– А ты сердце проверял?

– Да, конечно... Меня постоянно смотрит врач. Говорит, что объективно я здоров. А вот субъективность не по его части.

– Знаешь, здесь принято в таких случаях ходить к психоаналитику.

– Да это и у нас уже есть.

– Но здесь этому явлению несколько десятилетий. Существует некая культура психоанализа, опыт, традиции, колоссальная практика. Да и пойдешь ты не с улицы, а по моей протекции. Профессор Соул – мировая величина. Между прочим, попасть к нему совсем непросто. Во всяком случае, мне он помогает. Расслабишься, выговоришься, он послушает, объяснит все по-научному. И, знаешь ли, выйдешь от него эдаким веселым мальчуганом.

– „Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад“. Ну, давай, попробую.

Михаил достал из кармана пиджака трубку мобильного телефона и весело защебетал, называя абонента „бэби-Роуз“. Пробулькав на прощание „бай-бай“, сложил трубку, вернул в карман и победно доложил:

– Сегодня в три, – посмотрел на часы и обрадовал: – Однако через сорок минут. Кман! Ходу!

Бэби-Роуз оказалась длинноногой жгучей брюнеткой с томным взором карих глаз. Взор этот мимо Константина был устремлен исключительно на Михаила, который неустанно демонстрировал успехи американских дантистов. Она доложила профессору о приходе протеже их постоянного клиента, впустила Константина в кабинет и предложила прилечь. Здесь стояла полумягкая кушетка, обитая кожей, рядом располагалось глубокое кресло, в углу – рабочий стол с телефоном и бумагами. Окна были задрапированы шторами, напольные светильники излучали рассеянный свет.

Пока он снимал ботинки и пиджак, неслышно ступая по ковру, вошел и сел в кресло профессор. Лысый загорелый череп обрамляли, как жабо, торчащие седые волосы. Пронзительный взгляд черных глаз ползал по пациенту, пока не успокоился на конце своего правого ботинка.

– Примите удобную позу. Расслабьтесь. Сосредоточьтесь на солнечном сплетении. Сейчас вам станет тепло и спокойно...

Голова его налилась горячим свинцом. Тепло растеклось по всему телу. Будто издалека, сквозь ватную завесу, до него доносились слова профессора:

– Все ваши проблемы, которые вас беспокоят, происходят из детства. Вы сейчас год за годом снова проживете свою жизнь, вспоминая из нее то, что имеет отношение к вашим проблемам. Итак, акушерка взяла вас на руки, шлепнула по попке, вы первый раз вздохнули и громко закричали...

Он долго плавал по теплым волнам своего прошлого. Язык его помимо воли выдавал на чистом английском все, что он видел перед собой. Иногда профессор задавал уточняющие вопросы, он отвечал на них и снова говорил и говорил. Несколько раз профессор спрашивал, не устал ли он. Нет, он не устал, чувствует себя хорошо. Но вот профессор сказал, что пора остановиться, поэтому он сейчас досчитает до пяти и на счет „пять“ Константин проснется и будет чувствовать себя отдохнувшим и бодрым.

Он проснулся, оглянулся, увидел пронзительные глаза профессора. Из этих глаз в него влились покой и сила.

– Что скажете обо мне, профессор? – Константин чувствовал, что тот знает о нем больше его самого.

– Не волнуйтесь, – улыбнулся психоаналитик. – Ничего страшного с вами не произошло. У вас нормальные проблемы роста сильной личности, лидера то есть. Есть несколько явных комплексов, с которыми довольно легко справиться, или можно жить с ними без особых хлопот.

Профессор встал, прошелся, разминая затекшие ноги и спину.

– Первое – это комплекс провинциала. Вы из деревни уехали в столицу, там столкнулись с необходимостью адаптации. Это вам успешно удалось. Тут бы вам успокоиться и правильно оценить себя... Ведь чем опасен этот комплекс? Сначала человеку мало деревни, он стремится в ближайший районный городок. Если ему удается туда вырваться и не удается изжить комплекс провинциала, то он ставит себе новую задачу – областной центр. Поселившись там, он стремится в столицу. Но и столица его через некоторое время уже не устраивает. Он должен иметь возможность ездить и жить в тех столицах мира, где, согласно мнению, скажем, богемы, бизнесменов или научных кругов, жить наиболее престижно. Если этот комплекс не изживается какими-то реальными успехами, то может наступить кризис: человека уже не будет удовлетворять жизнь земная, и его потянет в иные миры. Так появляется опасность наркомании или суицида.

Константин слушал профессора с нарастающим интересом, предполагая, что самое интересное еще впереди.

– Я берусь предположить, что вы достаточно трезвая личность, чтобы адекватно себя оценить в среде этого комплекса. Но тут наложилась более серьезная проблема. Ее называют комплексом Каина. Вы с самого детства соперничаете со своим братом-близнецом. Он вас подавлял, а вы пытались доказать и ему и себе, что вы не хуже его. И это нормально! Если ваш брат доминирует в сфере физической силы и воли, то вам дано доминировать в интеллекте. Вам достаточно себя правильно оценить, чтобы навсегда распрощаться с этой проблемой. У вас для этого все есть: ум, власть, деньги. Да и физически вы в норме. Так что научитесь себя уважать за ваши явные достижения. Станьте эгоистом в хорошем смысле этого слова. В любое свободное время внушайте себе: я – умный, я – гениальный, я – элита мира.

– Профессор, почему это называется комплексом Каина?

– По аналогии с библейским Каином, который убил своего брата Авеля... Бог спрашивает Каина: „Где Авель, брат твой?“ Каин отвечает: „Не знаю, разве я сторож брату моему?“ – „Что ты сделал? – говорит Бог Каину. – Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли“.

– Да, но это не вполне корректная аналогия. Я ведь не убивал своего брата Антона.

– Дело в том, что в психиатрии не так важен поступок, как намерение. Как сказал Монтень, не поступки, а намерения определяют нравственный облик человека. То есть если вы даже только хотели убить своего брата, то в душе своей уже его убили. Но все это не страшно. Следуйте моим рекомендациям, и я уверен, вы скоро освободитесь от этой проблемы.

Когда из полутемного кабинета они вышли на залитую солнцем улицу, Константин остановился, всем корпусом повернулся к другу.

– Отвечаю на твой мефистофельский запрос, – взял нижний конец галстука и произнес в него, будто в микрофон. – У нас усе есть, и нам ничего вашего не надо!

... Все вышли, и в келье старца остался только один инок. Он не решался нарушить молитву и терпеливо ожидал.

– Не надо тебе идти в мир, чадо, – произнес, не открывая глаз, старец. – Ты сделал только первые шаги к успокоению страстей. В стенах обители ты под Божиим покровом. Стоит тебе выйти в мир, и страсти снова обретут силу и погубят тебя.

– Я должен отыскать брата и покаяться перед ним. Грех на мне, отче. Это сильно мучает меня.

– Знаю твой грех. Только разрешает от грехов не человек, а Господь. Ему и кайся. А в миру и сам погибнешь, и брата за собой во тьму утащишь. Молись за брата своего. Положи все на волю Божию. Как Господь от несказанных милостей Своих промыслит – так и будет. Ступай.

Инок в своей крохотной келье встал перед иконами и, глядя на огонек лампады, попросил Господа дать ему сил молиться за брата. Прислушался к себе: в душе установился покой. Впервые он чувствовал такую сильную потребность к молитве. „Значит, Господь восхотел спасти брата. Положу себе молиться за него, пока точно не узнаю о его покаянии“.

После предначинательных молитв он положил за брата сорок поклонов, почувствовал дерзновение в молитве и зашептал:

– Господи, Иисусе Христе, не отвержи моего недостойного обращения к благости Твоей. Нет греха, который Ты не простил бы Своею бесконечною милостию. Нет человека, которого бы Ты не смог обратить на путь спасения. Ибо все Тебе возможно. Тяжко согрешил я перед братом своим, и жестоко мучает и обличает меня совесть моя. Своими грехами досаждал я брату и соблазнял его во грех. Дай мне, Господи, сил искупить и грехи брата моего. Дай мне увидеть и его на пути спасения.

В глубине сердца народилась и мягкими волнами растеклась по всему его существу благодатная теплота. Сердцем своим он почувствовал, как смиренен Господь Иисус, как сладка Его отеческая любовь, как бесконечно милостив и заботлив Он. И к нему, сыну Своему блудному, вставшему на путь покаяния. И к брату его. И к человекам Своим – всем и каждому. „Иисусе, Иисусе, Иисусе мой...“ – шептал он, а радостные слезы текли и текли...

В монастырские ворота вошли двое богато одетых мужчин. Оглянулись в нерешительности, спросили у проходившего мимо светлобородого монаха, где найти игумена. Тот, не поднимая глаз, указал на угловой домик с церковкой и, неслышно ступая, отошел.

В келье старца монах едва слышно сказал:

– Отче, брат мой приехал. Благословите поговорить с ним.

– Прежде помолимся.

Старец и монах стали на колени перед образами.

Молиться вместе со старцем – великая честь.

Монах с первого слова ощутил, как теплотой откликнулось его сердце, претворяя и его самого, и все вокруг в единый радостный молитвенный вздох.

Не старец немощный, осеребренный сединами, стоял согбенно рядом, а вечно молодая душа его, усмирив себя во прах, освободила себя от плотского для вмещения благодати Духа Святого.

Не было ни тени, ни грустинки, ни малейшего телесного неудобства.

Все здесь сияло и радовалось, пело и животворилось неопалимым огнем великой любви Христовой.

– Ступай, чадо, к брату твоему и с любовию скажи ему слово Божие. Благослови тебя Господь.

– Константин, брат мой, здравствуй.

– Антон? Ты?

– Антона нет. Теперь мое имя Авель. При пострижении нареченное. Я виноват перед тобой, брат. Тяжко согрешил перед тобой. Прошу тебя, прости меня, подлого.

– Что ты... Конечно, прощаю, брат. Конечно. Ты тоже... меня... прости...

– Бог простит, как я простил. Благодарю тебя. Сильно мучился я. Теперь легче стало.

– И мне... тоже полегчало. Как же ты здесь оказался?

– Господь призвал.

– Как это?

– Из тюрьмы вышел. Куда идти, не знал. Зашел в церковь посоветоваться. Батюшка подсказал, а сюда пешком пришел.

– Тебя не узнать. Как тебе здесь живется?

– Хорошо. Теперь хорошо.

– Я в последнее время часто вспоминал о тебе.

– Знаю.

– Откуда?

– Я просил Господа, и Он мне многое открыл про тебя. Я молился о тебе, и Господь охранял тебя.

– Ты хочешь сказать, что и здесь я не случайно?

– Я просил Господа, и Он привел тебя сюда. Сильно мучился я, брат, совесть меня обличала.

– Меня тоже. Как же нам теперь жить? Я искал тебя, чтобы вместе...

– А мы теперь и будем вместе. Раньше нас разделяла обида, теперь соединяет любовь.

– Ты сказал, что знаешь обо мне. Раз так, скажи, как жить мне теперь. Я запутался.

– Помнишь парк на берегу океана? Ты его раем назвал.

– Ты и об этом знаешь?

– Я словно твоими глазами все видел. Не удивляйся, Богу все возможно. Ты вспомни синее море, высокие пальмы, кусты лавра, цветы, траву, платаны. Там еще пруды, а в них рыбка плавала. Птицы летали и стрекозы. Вспомни, сколько там было солнца! Как красиво! В тюрьме, где я сидел, тоже были красивые места. Меня там посылали в яблоневом саду работать, еще цветы начальству тюремному выращивать. И все-таки это была тюрьма. А там, куда мы должны вернуться из земного заточения, так несказанно красиво, что нет и слов таких, чтобы объяснить. Нет красок таких, чтобы нарисовать. Нет света такой яркости и силы, чтобы сравнить.

– А ты откуда это знаешь?

– Я просил Господа, и Он мне показал.

– А что там люди, то есть души их, делают?

– Блаженствуют и славу Господу поют.

– Ну, это же, наверное, скучно...

– Что ты! Постой... Ну вспомни праздник или веселый счастливый день. Вспомни, как поет душа от радости. Да и люди поют на праздниках, а как же! Но это всего-навсего песня заключенного в тесноте грязной, душной камеры. А сейчас вспомни любимую девушку. Когда ты любил, ведь ты только о ней и думал, только с ней и мечтал быть. Но девушка эта – тоже лишь такая же угрюмая заключенная в колонии строгого режима. А теперь представь мир, в котором уже нет ни печали, ни грусти, ни смерти и боли, ни зависти, ни обид. Нет уродства и разрушения, ржавчины и тьмы. Трудно представить, правда? Это потому, что мы сроднились со грехом, свыклись с миром греха. А там!.. В Царствии Отца нашего нет греха. Вседержитель этого Царства – Источник любви, сама любовь. Как же должна петь от радости и благодарности душа, когда она созерцает любимого Отца, Создателя, Бога любви, само совершенство, своего Спасителя от зла и тьмы. Если мы способны любить пораженное грехом земное существо и петь ему песни, то какие гимны должна петь душа в царстве света и любви Царю Небесному!

Ты спросил, как жить тебе? Ты уже пробовал искать ответ в миру, даже у светила мирового психоанализа.

– Ты и об этом знаешь...

– Да... Кое-что он тебе сказал правильно, но выводы сделал просто убийственные. Он предлагал тебе легкую царапину лечить ампутацией, на место мелкого бесенка поселить в душу самого сатану. Нормальный для честного человека поиск Бога заменить богоборчеством. Ты – русский, поэтому по происхождению, по складу души своей богоборческое западничество чуждо тебе.

– Это поэтому за границей мне тошно было? А всему русскому я радовался?

– Конечно. Так вот тебе и цель жизни. Истинная цель. Спасение души для Царствия Небесного. Там наш Отец, там наше вечное будущее.

– Звучит просто. Только как это сделать?

– По Своем воскресении Иисус Христос оставил нам Свою Святую Церковь. Много пришлось пережить Церкви Христовой: ереси, расколы, гонения. Но выстояла она и в своей апостольской чистоте здесь, на земле, присутствует. Вот ты и войди в этот дом Божий и живи по законам Церкви. И спасешься. Чтобы помочь тебе, скажу сразу о главном.

Сатана пал из-за гордыни своей, а спасение души возможно только в смирении. Чем больше ты будешь изгонять смирением гордыню, тем больше вольется в нее благодати Святого Духа. Святые всю свою земную жизнь трудились на пути смирения, потому уже на земле жили в постоянном общении с Богом, Богородицей, святыми и небесными силами. Преподобному Серафиму Саровскому во время литургии являлся Господь, много раз являлась Пресвятая Богородица, утешала его, лечила, помогала в создании обители, даже плоды из райских садов дарила...

Смиренная душа подобна райскому саду, который любит посещать Господь. В такой душе всегда свет, всегда благоухание, благодатный чудный покой. Смиренная душа полностью доверилась Господу, Он Сам ее ведет, охраняет, умудряет. Она подобна океану в штиль, в который бросили камешек, растеклись круги – и снова установился покой.

Так красиво говорил святой Силуан Афонский. Он, когда пришел в монастырь, очень страдал от бесов, и вот когда уже был близок к отчаянию, взмолился Господу, и Сам Иисус Христос явился молодому монаху, буквально на какую-то секунду явился. А Силуан потом до глубокой старости плакал, как ребенок, узнавший, но потерявший мать свою. Во время этого краткого явления Силуан познал самую суть Бога: Он есть смиренная любовь.

Представляешь, Творец и Вседержитель всего сущего – и при этом смиренная любовь. Непостижимо и прекрасно.

Как нам не любить Господа нашего? Как не петь славу Ему? Как не пасть к Его стопам с мольбой о спасении для Царствия Небесного, где Он на престоле славы Своей! Как говорил полководец Суворов, хоть на самом краешке этого Царствия, чтобы хоть одним глазком видеть славу Его.

– Ты плачешь? Мой старший брат – сила и воля...

– Смирение и немощь... Господь сказал: „Довольно тебе благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи“.

– А ты, брат, и здесь опередил меня. Я только на экскурсию сюда, поглазеть приехал, а ты уж тут целую жизнь прожил.

– Тебя Господь призвал к Себе. Он дал мне желание и силы молиться о спасении твоем. Может быть, я и родился только для того, чтобы проложить путь тебе. Теперь ступай своим путем. Прощай, брат.

<<< Назад